Орбели Левон Абгарович/Леон Абгарович Орбели // Платонов К.К. Мои личные встречи на великой дороге жизни

ЛЕОН АБГАРОВИЧ ОРБЕЛИ

Имя Леона Абгаровича Орбели — крупнейшего физиолога, ученика и последователя И. П. Павлова — в числе прочих областей его работы тесно связано с историей советской авиационной фи¬зиологии.

Для меня же оно неотрываемо и от авиационной психологии, поскольку я всегда чувствовал его благожелательную поддержку и помощь.

С его трудами я, конечно, был знаком и раньше, но как живой человек он прочно вошел в мою жизнь с 1938 г., когда я работал в Москве в Институте авиационной медицины.

Тогда в моем подчинении находилась барокамера, установленная в комгоспитале в Лефортове. Я производил в ней тренировочные, в том числе и «ложные», подъемы летчиков, когда, например, прибор в ба¬рокамере показывал 6 тысяч метров, а фактически было 3 тысячи, или, наоборот, прибор показывал 4 тысячи метров, а фактически было 6 ты¬сяч. Я консультировался тогда с Леоном Абгаровичем по поводу за¬меченного мною факта, что при пользовании кислородными приборами открытого типа тренировка малоэффективна благодаря резкому повышению процента кислорода в камере. Леон Абгарович похвалил меня за это мое наблюдение и помог мне преодолеть косность началь¬ства, не желавшего изменять такой безграмотный режим барокамеры.

В дальнейшем Леон Абгарович был единственным, кто согласился с моей идеей применения кислорода под избыточным давлением для обеспечения жизни на больших высотах и возможности повышения таким образом «потолка» летчика. Уже эта одна его поддержка в то время наполнила мое сердце чувством благодарности к нему на всю жизнь! Ведь я ставил этот вопрос и на совещаниях в институте, и лично перед А. П. Аполлоновым, бывшим тогда признанным «богом кисло¬родного питания» и действительно крупным специалистом в этой области. А. П. Аполлонов постоянно высмеивал эту идею, говоря, что только психологу могла прийти в голову такая нелепица, и вкладывая в слово «психолог» самый нелестный смысл, характерный для того периода после закрытия филиала института на Каче.

Ведь это в мой адрес А. П. Аполлонов писал в опубликованном тогда учебнике «Авиационная медицина» (М., 1941, с. 193): «По¬пытки дать газ под более высоким давлением следует оставить, как опасные для жизни человека... Следствием этого может быть также разрыв легочной ткани».

С помощью Л. А. Орбели, хотя уже после войны, жизнь пока¬зала, что прав был я!

Леон Абгарович первым организовал в Ленинграде в Военно-ме¬дицинской академии термобаролабораторию и даже был в ней не только испытателем, но и испытуемым. Может быть, поэтому он прекрасно понял значение пропагандируемой мною психоло¬гической установки при «подъемах в барокамере».

Это были мои довоенные контакты с Леоном Абгаровичем.

В первый период Отечественной войны на оставшейся в Москве базе эвакуированного Института авиационной медицины была под руководством Л. А. Орбели создана лаборатория авиационной медицины как филиал Военно-медицинской академии, начальником которой он тогда являлся. Кроме того, он был назначен председа¬телем ученого совета по авиационной медицине при Главном военном медицинском управлении.

Хорошо запомнилось мне расширенное заседание этого ученого совета, проходившего вскоре после победы 16 июля 1945 г. в клубе комгоспиталя в Лефортове. На него, кроме основных московских кадров, было вызвано много войсковых авиаврачей. В числе других докладов были также и мои: «О степенях переутомления летного состава» и «О влиянии алкоголя на летную деятельность», оба по¬лучившие на этом совещании одобрение Леона Абгаровича.

Леон Абгарович был в это время в расцвете сил и в зените своей деятельности, отметив за несколько дней перед этим свое 63-летие (он родился 7 июля 1882 г.). Его крупная, грузная фигура в мунди¬ре генерал-полковника, красивая голова с огромным лбом и пра¬вильными, точеными чертами лица, сочетание белой седины усов и бородки с черными южными глазами и бровями — все это производило эффектное впечатление. Живой герой древнего армян¬ского эпоса!

Он сконцентрировал в своих руках «всю физиологическую власть», как говорили его подчиненные. Действительно, не было ни одного физиологического совета или другого учреждения, где он не играл бы руководящей роли. Надо отдать ему справедливость, что эта роль всегда была творческой и что его разносторонний обширный ум и неутомимая работоспособность успешно справлялись с этим руководством. Но нравилось оно, конечно, не всем. Потому его и поносили позже, в русле разгрома генетики после сессии ВАСХНИЛ и на Павловской сессии!

Поскольку Институт авиамедицины в ходе войны был закрыт, в проект резолюции совета в тот памятный день в комгоспитале был вставлен пункт о необходимости его восстановления, а вернее, создания заново. Когда эта резолюция зачитывалась, Леон Абгарович вдруг поднялся, как разгневанный Зевс, и, перебив докладчика, голосом Громовержца пророкотал: «Зачем институт, когда есть лаборатория? Кто писал резолюцию?» И в гробовой тишине замершего зала (слышно было, как защелкали зубы Л. Г. Ратгауза, главврача авиации), еще громче: «Я спрашиваю, кто писал эту резолюцию?..»

Поняв, что сейчас идея создания института, в котором, я знал, планируется и отдел экспериментальной психологии, провалится, я встал и постарался говорить возможно спокойнее, так сказать, психотерапевтическим тоном:

— Я (в числе других) писал эту резолюцию, не знаю, почему они все молчат! Я не понимаю, почему вы так рассердились, Леон Абгарович? Или вы считаете, что лаборатория, так много сделавшая во время войны, сможет справиться с новыми задачами и в после¬военное время? Если вы так считаете, тогда институт не нужен.

Опять тишина. Л. А. Орбели молчит и думает.

— Перерыв! — сдавленным голосом скомандовал Леонид Германович Ратгауз, хотя он и не председательствовал, а только сидел в президиуме.

Когда мы все вышли в фойе, вокруг меня образовался вакуум. Все отскакивали, как бузиновые заряженные шарики. Но знак заряда мгновенно переменился, когда остывший Леон Абгарович неожиданно сзади подошел ко мне и, положив руку мне на плечо, сказал: А вы правы, институт действительно нужен!

После перерыва резолюция была единогласно принята без поправок.

Позже мне товарищи говорили:

— О господи! Ты укротил его, как разъяренного льва!

В конце 1940-х годов я интенсивно, каждую свободную минуту работал над диссертацией и иногда полностью отключался от совре¬менных мне событий. Испытывая необходимость в консультации, я, бывало, обращался и к Л. А. Орбели, и он мне не отказывал. 27 сен¬тября 1948 г., получив по телефону разрешение, я пришел к Леону Абгаровичу в его московскую квартиру (у него их было две, основная была в Ленинграде) в академическом доме на улице Чайковского.

Он работал за письменным столом в халате и туфлях. «Как Ана- толь Франс»,— подумал я.

Мой первый вопрос к нему был о субъективном как основном свойстве психического.

— Правильно ли я понимаю вас в этом важнейшем вопросе, и можно ли, цитируя вас, выделять слово «субъективное» курси¬вом? — спросил я, прочитав ему цитату из его книги: «...я буду стараться пользоваться понятием "чувствительность"... только в тех случаях, когда мы можем с уверенностью сказать, что раздражение данного рецептора и соответствующих ему высших образований сопровождается возникновением определенного субъективного ощущения... Во всех других случаях, где нет уверенности или не может быть уверенности в том, что данное раздражение сопро¬вождается каким-либо субъективным ощущением, мы будем говорить о явлениях раздражительности и возбудимости» .

— Бесспорно, можно,— ответил он,— пожалуй, я сам это должен был бы сделать. Там, где нет субъективного, еще нет и пси¬хического. И, наоборот, там, где есть субъективное, появляется психическое. Так в филогенезе и так же в онтогенезе.

Я запомнил эти его слова на всю жизнь, и с тех пор они лежат в ос¬нове моего понимания психики. Но на этом разговор еще не кончился.

— Второй мой вопрос, Леон Абгарович, почему я тревожу вас,— это ваше отношение к патобиографическому методу Б. Н. Бирмана и вообще к роли жизненных показателей для определения типов нервной системы человека. Мне предстоит об этом говорить с Борисом Михайловичем Тепловым, и я хотел бы иметь возможность сослаться на ваше высокоавторитетное мнение.

Он вдруг сразу помрачнел.

— Вот на эту тему сегодня мне совсем не хотелось бы гово¬рить,— и, заметив мое удивление: — Вы что, газет не читаете?

— Простите, но действительно два дня заработался дома. А в чем дело? — я был совершенно сбит с толку.

— Тогда слушайте!..— и он спокойно, взяв со стола газету «Прав¬да», с выражением выделяя некоторые слова, прочел мне передовую статью об освобождении его от должности академика-секретаря биологического отделения АН СССР, которым он был с 1939 г.

Ему ставились в вину ошибки в понимании генетики и поддержка книги С. Н. Давиденкова «Эволюционно-генетические проблемы неврологии» (Л., 1947).

— Так что мое мнение о типологических свойствах человека вряд ли можно сейчас считать высокоавторитетным,— в голосе его зву¬чала горечь,— потому не будем сегодня больше об этом говорить...

Поступательное движение научной мысли в дальнейшем через десятилетия отмело все несправедливые упреки в адрес Леона Абгаровича. Когда мы в начале 1962—1970 гг. готовили в Институте философии Всесоюзное совещание по философским проблемам физиологии высшей нервной деятельности и психологии, Леона Абгаровича уже не было в живых. Он умер 9 декабря 1958 г.

На тему, близкую к первой части нашего с Леоном Абгаровичем разговора, готовил доклад другой ученик Ивана Петровича Павло¬ва — Петр Степанович Купалов. Он был на шесть лет моложе Л. А. Орбели, но уже догонял его в науке. Пользуясь обстановкой творческих бесед, я рассказал ему о разговоре с Леоном Абгаровичем по вопросу о субъективном и спросил его мнение. В ответ он прочитал выдержку из своего будущего доклада: «На определенном этапе филогенетического и онтогенетического развития присущее живым тканям общее свойство раздражимости обогащается свойством переживаемости. Это — величайший скачок, величайшее событие в ходе эволюции жизни. Возникает то, что мы называем субъек¬тивным, или в другом, более полном смысле — психическим. Для живых существ весь смысл возникновения и развития этого нового качества состоит в том, чтобы служить внешней деятельности организма, его сложному соотношению с окружающей средой» (Купалов П. С. Учение о рефлексе и рефлекторной деятельности и перспективы его развития // Философские вопросы физиологии высшей нервной деятельности и психологии. М., 1963. С. 146.).

— Значит, у вас нет расхождений в этом вопросе с Леоном Абгаровичем? — спросил я.

— Нет,— коротко и четко ответил он.

Мне это было чрезвычайно важно. Значит, я как психолог и фило¬соф видел основной атрибут психического, а следовательно, и основное различие между психической и физиологической формами отражения в том же, в чем его видели два крупнейших специалиста по эволюцион¬ной физиологии. Этого до сих пор не понимают многие физиологи, психологи и кибернетики. Но это поняли Орбели и Купалов.

А вот еще памятная встреча с Леоном Абгаровичем 22 декабря 1947 г. на расширенном заседании президиума Всесоюзного обще¬ства невропатологов и психиатров совместно с физиологами, посвя¬щенном учению И. П. Павлова в психиатрии. Ввиду остроты проблемы, чтобы не привлекать излишнего внимания нежелаемых участников, главным образом студентов, его провели в Институте судебной психиатрии им. Сербского, в проходной которого всегда стоит дежурный милиционер.

Леон Абгарович поставил перед психиатрами два основных вопроса: «Как можно применить учение Павлова к человеческому организму? Можно ли обоснованно перенести результаты физиоло¬гических экспериментов с животных на человека?»

Из всех его реплик явственно следовало: можно и нужно, но не огульно, не механически, помня о социальном своеобразии человека.

Еще отчетливее было видно, что более крайняя позиция А. Г. Ива¬нова-Смоленского его не устраивала.

За это заседание и ему, и многим психиатрам, а М. О. Гуревичу больше других, пришлось нести ответ на Павловской сессии.

Я уже много рассказывал о ней. В отношении Л. А. Орбели можно сказать: несмотря на неудачный поворот колеса его судьбы и его административного положения, эта сессия явилась вершиной его морального величия, кульминацией его общественного признания.

На ней держали обличительные речи многие из тех, о которых луч¬ше всего можно сказать словами басни Крылова: «...И он его лягнул...»

Выступая в первый раз в начале сессии, к слову сказать, после Б. М. Теплова и П. С. Купалова, Леон Абгарович держался внешне спокойно, что было, вероятно, нелегко, так как на нем скрестились сотни взглядов. Чувствовалось, что он натянут, как струна.

Но в конце сессии, на 10-м заседании, перед заключительными словами докладчиков он попросил слово и сумел показать всю ничтож¬ность обвинений, еще раз направленных в его адрес, двумя ответами: «Меня упрекают, что я в своей диссертации не учел работы Владимира Ильича "Материализм и эмпириокритицизм". Это верно, что не учел. Но диссертация написана в середине 1907 г., отпечатана в 1908 г. и защищена 15 мая 1908 г., то есть за несколько месяцев до подписания Владимиром Ильичом Лениным предисловия к его замечательной книге "Материализм и эмпириокритицизм" (сентябрь 1908 г.) и за год с лишним до появления ее в свет. Меня упрекают, что я поставил в Колтушах бюст Менделя. Но его поставил в торжественной обста¬новке сам Иван Петрович, спросите садовника! Я виноват, что не снял его, но идти против воли своего учителя я не смог».

Он стоял не на кафедре, как все другие, а сбоку, внизу и, не¬смотря на это, выглядел величественным. Его выступление много¬кратно прерывалось бурей аплодисментов зала. Да и как ему было не аплодировать, когда он имел смелость публично сознаться, что «в силу отсутствия привычки выслушивания критики в отношении себя (меня в этом отношении испортили мои товарищи в предше¬ствующие годы)... тяжело пережил доклады... отчего потерял нужное спокойствие и самокритичность». И такое достоинство и величие духа явил 68-летний старик, из которого полвека успешной карьеры, славы и власти не смогли вытравить способности посмотреть на себя со стороны! Вот уж действительно сумел человек пройти «испытание медными трубами»!

Президент академии С. И. Вавилов, при полном молчании зала зачитав резолюцию, без голосования за нее закрыл сессию.

С 1950 г. Л. А. Орбели было оставлено только руководство группами для индивидуальной работы в Академии наук и Академии медицинских наук.

В заключение воспоминаний о Леоне Абгаровиче я должен остановиться еще на одной ситуации.

В 1959 г. в Цюрихе вышла книга австрийского врача профессора Гуго Глезера «Драматическая медицина», изданная у нас в 1962 г. Это увлекательная книга об опытах врачей на себе. На странице 180 русского перевода в ней описываются эксперименты, полные драма¬тизма, якобы проведенные Леоном Абгаровичем над собой в баро¬камере на «высоте» 12 тысяч метров и в подводной лодке в 1933 и 1938 гг. В эти годы Леону Абгаровичу было 51 и 56 лет. Я сам поднимался в барокамере без кислорода до 10 — 11 тысяч метров и знаю тяжесть и последействия этого. Но мне тогда было 32 года, а в 50 лет ни один здравомыслящий врач этого делать не будет! Но это еще не обоснование. А вот свидетельство генерала медицин¬ской службы, профессора Михаила Павловича Бресткина, моего давнего друга, в прошлом непосредственного участника всех работ Орбели в области повышенного (их было больше) и пониженного давления. Он с возмущением говорил:

— Зачем эта романтическая «развесистая клюква!» Не было этого! Личность Леона Абгаровича совсем не нуждается в таких «приукрашениях».

И, помолчав, добавил:

— Медвежья это услуга памяти Леона Абгаровича!

Когда мы с Е. М. Крепсом прочли эту страницу, мы написали протест редактору русского издания профессору Б. Д. Петрову с просьбой уведомить профессора Глезера. Но он даже не ответил нам. А ведь мы знали каждый научный шаг Леона Абгаровича!

Леон Абгарович Орбели // Платонов К.К. Мои личные встречи на великой дороге жизни (Воспоминания старого психолога). М.: Издательство «Институт психологии РАН». 2005. С. 283-291