ЖИЗНЬ И ПРИКЛЮЧЕНИЯ АРТЕМИЯ АРАРАТСКОГО

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Я родился в 1774 году апреля 20 дня, близ горы Арарата в селении Вагаршапате ***, (На сем месте в древности был большой столичный город, построенный армянским царем Вагаршом, который назвал его своим именем Вагаршапатом) принадлежащем первопрестольному армянскому монастырю, называемому Эчьмиацыну *** 2 значит сошествие единородного сына божия, во время верховного патриарха всей Армении Симеона. 3 — Отец мой по имени Аствацатур, что значит Богдан, был искусный каменосечец, небогатый, но, как все утверждали, добрый человек. По смерти его я остался четырех месяцов, и потому воспитанием моим обязан был единственно матери. Кроме меня она имела еще двух сирот, брата пяти и сестру трех лет. Когда я начал подрастать и, так сказать, приходить в смысл, то единственное мое удовольствие было слушать рассказы о всяких частных происшествиях, какие обыкновенно в тамошнем месте передаются изустно от одного другому, даже от самой древности. Известно, что не токмо дети, но и совершеннолетние любят иногда сказки: я всегда приходил в восхищение, когда находил случай узнать таким образом что-либо для себя новое. Нередко при сем случалось и то, что дети богатых людей в нашем селении, когда разговор касался каких-нибудь знаменитых в древности мужей, сплетали о себе басни, что будто и они происходят от какого-либо знатного лица или фамилии. Я же, напротив того, всегда начально обращался к собственному моему положению и во всей силе чувствовал то, что я сирота, что мать моя, беспомощная и бедная вдова, с великою нуждою и трудами достает только самое бедное и нужное пропитание. Причина таковых горестных обращений к самому себе была та, что бедность и теснота нашего семейства нам служили всегда жестокою укоризною от немилосердных соотечественников, кои, смотря на беспомощное наше с матерью сиротство, старались обременять нас всем, что только было в их возможности. [8]

Из 700 домов, от бедного семейства до самой богатой фамилии, было не более десяти человек, кои знали грамоте. К числу сих грамотеев принадлежал и я. Мать моя, преодолевая все затруднения, какие только встречала не столько от нищеты своей, сколько от зависти и жестокости богатых сограждан, успела дать мне возможное воспитание, т. е. я обучен был читать и писать. В горести своей, которую описать почти невозможно, снося безропотно противу судьбы бедственное свое состояние, она не имела уже никаких других желаний, кроме того, чтоб меньший любезный сын ее, т. е. я, при жизни ее успел выучиться грамоте и быть в кругу служителей храма божия; и вот именно слова ее, в коих возносила она желание свое к богу: «Господи! не отыми от меня душу мою дотоле, пока не увижу меньшого сына моего, читающего и поющего во храме твоем: “возведох очи мои в гору, отнюду же приидет помощь моя. Помощь моя от господа, сотворшаго небо и землю"; 4 тогда буду я совершенно утешенною за все страдания мои и с радостию возвращу тебе жизнь мою». Из сего видно, что добрая мать моя все счастие свое, благо души своей и, так сказать, край желаний своих полагала единственно в том, чтобы я мог нести служение при храме господнем; в том предопределяла единственное счастие собственно для меня самого, и что в том только заключалась вся помощь, какой ожидала и желала прискорбная душа ее, от сотворшаго небо и землю. Совлекаясь всего, что есть суетное и ложное в естестве человеческом, кто не почувствует, что подобное расположение души, возносящее ее к создателю своему, есть самое лучшее и самое благонадежное, сколько ни были бы жестоки окружающие нас обстоятельства? — Как бы то ни было, желания матери моей исполнились; я совершенно мог читать все, и в сентябре 1786 года, пришед в церковь на вечернюю молитву, в первый раз стал читать пред олтарем по уставу псалмы, в числе коих и желаемый матерью моею: возведох очи мои в гору и проч.

Но злобная зависть бывших в церкви старшин, коих дети, кроме сельских и домашних работ, ничем не занимались и грамоте не знали, не умедлила обнаружиться. Не выждав окончания чтения, они закричали священнику: «Что ты позволяешь этому сыну нищей вдовы читать здесь? — Он не хочет делать того, что делают дети наши, — ударь его и отгони!» — Слабый священник из подобострастия к ним, забыв важность своего сана и святость места, подходит ко мне, дает изрядную пощечину и отгоняет от предолтарного места. Мать моя, пораженная таковым поступком со мною священника, упадает без памяти; ее также бьют и по приказанию старшин вытаскивают из церкви и волокут в дом. По окончании сей мятежной вечерни старшины строжайшим образом приказали десятнику смотреть за мною накрепко, не давать мне ни одной минуты свободной, чтоб я не мог ничем заниматься, кроме обыкновенных работ, говоря: «И этот негодяй, сын нищей дерзкой женщины хочет быть ученым и равняться с нашими детьми (как будто бы дети их знали грамоту), он должен только ходить за скотиною, [9]обработывать поле и мутить воду; (Поля, на коих посеяно сорочинское пшено, 6 держатся покрытые водою до самого его созрения. Когда же сеют его, то надобно прежде мутить воду ногами; также пускают для сего и скотину, и семена бросают в мутную воду, дабы таким образом могли быть под водою покрыты несколько землею) словом, мы приказываем тебе выбить из его головы всю грамоту»... Вот преизрядное наставление, достойное ума и сердца тогдашних земляков моих!

По выслушании сего повеления пришел я домой и нашел мать мою в самом отчаянном положении. Сколько ни была возмущена душа ее происшествием в церкви, но, увидев меня, старалась придти в себя. — Ей было нужно скрыть собственную горесть, чтоб утешить меня и вместе с тем поспешить дать мне спасительные наставления, которые, по мнению ее, в страхе, производимом матернею любовию, должны были тотчас исполниться. «Ах! сын мой, — говорила она, — злодеи не пощадили тебя и во храме божием; но бог, который еще более оскорблен злодейством их, накажет их и отмстит обиды наши. — Помни, что нам спаситель приказывал: “Если кто ударит тебя в ланиту, обрати ему другую". 5 — Между тем я страшусь по угрозам их, чтоб они не истребили тебя, и для того беги от них, любезное дитя мое, спасай жизнь свою, скройся в монастырь или в пустыню; — видно, что и твоя участь будет столько же горестна, как и моя. — Четырех лет была я взята в плен и по неведению верила учению Магомета. Потом, претерпев разные несчастия и мучения, возвратилась в недра православной церкви и соделалась женою христианина, твоего отца, — и считала уже себя счастливою, как, напротив того, судьба заставила испытать меня новые злоключения, отняв у меня, уже девятый год, мужа, оставившего мне в наследство нищету и вас троих сирот. — Перенося все нужды, я старалась обучить тебя, и, чтоб имел ты к тому свободное время, вместо тебя исправляла работы и не щадила ни сил, ни здоровья моего и вместе должна еще была доставать и на пропитание; воспитывая и соблюдая тебя, я думала насаждать дерево, от которого при старости моей ожидала приятных и питательных плодов, я надеялась, что ты будешь подпорою старости и дряхлости моей, что под ветвями твоими я буду иметь спокойную тень и убежище; что ты будешь единственно причиною радостей моих, кои заставят меня забыть мои горести и бедствия и дадут чувствовать честь и похвалу о тебе в людях наших. — Господь услышал наконец молитвы мои — и сердца мое восхитилось радостию; но...» — На сем неприятном возражении мать моя остановилась; потом голосом, показывающим исступление и сильное страдание души, продолжала: «Ах! злодеи бесчеловечные, одну минуту только имела я радость мою; вы вырвали ее из сердца моего, исторгаете насаждение мое; — вы потребите и корень его и с ним надежды мои!» — Таким образом мать моя, сначала желая утешить меня и успокоить, постепенно пришла сама в прежнее отчаяние и начала проклинать день своего рождения, употребив в своем ропоте противу недоведомых судеб божиих многие выражения и из Иова. 7 [10]

Я старался утешить ее, сколько мог и как умел; ибо по молодости лет, чувствуя только настоящее, в рассуждении будущего был гораздо спокойнее ее; как бы то ни было, я успел успокоить ее столько, что отчаяние ее превратилось напоследок в тихую горесть. До сего времени я не знал ничего о подробностях ее жизни; но в продолжение вечера, для облегчения ли стесненного и растерзанного сердца своего, или для моего наставления, рассказала она нам все обстоятельства прошедшего от младенческого возраста своего до настоящего времени.

«Я, — говорила она, — природная гайканка, (Гайкус, праправнук Афета, одного из сыновей праведного Ноя, — есть первый основатель Армении; он предприял вместе с Немвродом столпотворение вавилонское, но, не захотев признать над собою верховной власти Немврода, удалился в свою землю, и после в возгоревшейся за то между ими войне убил его. По имени его армяне называются и гайканцами, или племя гайканское. 11) 8 и от сего племени происходящие предки наши, просветившиеся светом евангельского учения от священномученика Григория ***, просветителя Армении, 9 пребывали в христианском законе. От честных родителей родилась я в 1751 году в Газах. ( Провинция Газах принадлежит Грузии и граничит с Персиею) — На двухгодовом возрасте лишилась я отца моего, а твоего деда. После того чрез два года лезгинцы под предводительством своих начальников делали беспрестанные набеги на Грузию, 10 производя грабительства и убийства, а с другой стороны, в сие же самое время такой был в наших местах голод, что народ, подобно скотам, принужден был питаться травою или кто что мог найти; и наконец жители до такой доведены были крайности, что отцы и матери отпирались от детей своих и бросали их. — Мать моя, а твоя бабушка, видя, что ей со мною неизбежная предстоит погибель и от голода, от убийств и грабителей, отправилась со мною в Ериван в намерении пройти в Вагаршапат, где по совершенному спокойствию жители наслаждались изобилием и где старшая сестра моя была в замужестве за человеком не бедным. Но по двухдневном нашем путешествии лезгинцы напали на наш караван и все разграбили; старых мужчин убили, а молодых взяли в плен, в который увлекли и меня; а мать мою по старости и слабости бросили на месте, сняв с нее все платье, словом, оставили обнаженную и бесчувственную. По прошествии некоторого времени я была продана от них в персидский город Ганджу одному знатному персиянину по имени Чолоху Сафар-бек, который, будучи человек чувствительный, сжалился над моим младенчеством, принял меня не так, как невольницу, но воспитывал как родную дочь и обучал персидской грамоте и закону. По прошествии же двух лет, когда я оказывала в учении совершенные успехи, Сафар-бек, видя, что человеколюбивые его попечения обо мне не остаются втуне, положил наконец причесть меня к своему роду и на седьмом году моего возраста сговорил меня за родного своего сына, сделав чрез своего муллу кябин (свадебный контракт). 12 — После сего спустя четыре года, когда мне исполнилось уже одиннадцать лет, [11] благодетель мой положил быть моей свадьбе; но в то же самое время нареченный мой жених сделался жестоко болен.

Между тем мать моя, как она после мне рассказала, быв ограбленною разбойниками и брошенною на месте, пришедши в себя, оставалась несколько часов на дороге, оплакивая мое похищение и общее наше с нею бедствие; а напоследок с сердцем, полным отчаяния, не имея никакой одежды, дошла до деревни Шамкор, отстоявшей от того места весьма не в дальном расстоянии, где она и осталась жить.

Чрез несколько лет, поправясь в здоровье и состоянии своем, по непреодолимой материнской горячности решилась меня отыскивать повсюду, где бы то ни было, и хотя бы искание сие стоило ей жизни. Сначала прибыла она в Ганджу, где я действительно находилась; но не могла тут отыскать меня потому, что подобное приключение, по которому я попалась в оное место, и продажа пленных всякого возраста и пола бывали весьма часто, особливо же в тогдашнее время. Оттуда отправилась она в Грузию; потом в Шуши, главный карабагский город, где, найдя удобный случай, поверглась к ногам Пана-хана и, пересказав ему свое бедствие и мое похищение, просила его помощи. Сей великодушный и справедливый человек столько был тронут ее положением, что тут же обещал ей просимую помощь и исполнил обещание свое чрез несколько дней со всею возможною милостию, какой только мать моя желать могла: он дал ей несколько денег и открытый лист, содержащий повеление, что если она отыщет свою дочь в его владении или в Гандже, которой хан Шахверди состоял под его властию, то немедленно бы ей меня возвратили или по крайней мере отдали за небольший выкуп, который она была бы в состоянии заплатить.

Получив таковое повеление, она приняла намерение чрез Ганджу отправиться в Вагаршапат, оттуда в пограничный турецкий город Ахелциха, куда обыкновенно горские хищники привозят своих пленных для продажи, а тамошние жители развозят их в другие турецкие города и в Египт. — На пути своем собирая подаяние для моего искупления, прибыла в Ганджу, где, ходя по армянам, испрашивала милостыню и вместе с тем старалась разведывать обо мне, рассказывая мое похищение, где и когда оное случилось. Некоторые, похваляя добродушие и щедрость Сафар-бека, у коего я находилась, советовали ей для испрошения таковой же милостыни идти к нему, говоря, что он, конечно, мне в ней не откажет, особенно потому, что сговоренный к женитьбе сын его находится при смерти. Мать моя последовала сему совету и пришла к дому Сафар-бека. Находящиеся у него люди научили мать мою явиться ко мне, называя меня невесткою моего хозяина, и что я сделаю ей щедрое подаяние ради облегчения от болезни нареченною мне мужа. Мать моя, входя в харем (женские комнаты), в первых дверях встречается со мною. Будучи воспитываема Сафар-беком со всею попечительностию отца и в законе магометанском, я не токмо не ожидала встретиться у него с моею матерью, но, быв разлучена с нею еще четырех лет, совсем об ней и позабыла. — Старания хозяина моего о воспитании моем [12] действительно не были тщетны; я читала, писала и говорила по-персидски столь хорошо, что и старшие меня в том мне уступали; и все вообще называли меня умницею. Мать моя не иначе могла говорить со мною, как по-персидски. Казалось бы, что ей, не помышлявшей вовсе найти свою дочь там, куда пришла только за подаянием, невозможно или по крайней мере трудно было бы узнать меня по прошествии семи лет от четырех до одиннадцатилетнего возраста моего; но вместо того сердце ее узнало меня при первом на меня взгляде. — “Тебя ль я вижу, любезная, потерянная дочь моя?" — вскричала она. — И забывая свое состояние и то, что, пришед просить милостыню, думала говорить не с своею дочерью, но с дочерью богатого и знаменитого человека, обняв меня, прижала к своему сердцу, и, обливая лицо мое слезами, в чрезвычайном внутреннем волнении несколько минут не могла мне более сказать ни одного слова; потом с рыданием продолжала: “Ах, любезная дочь! Тебя похитили от меня варвары; чтоб отыскать тебя, я подвергалась всем опасностям, сносила терпеливо голод, жажду, наготу и всегда уповала на помощь божию и священномученика нашего Григория, просветившего нас светом Евангелия Христова, — уповала, что я найду тебя, и упование мое совершилось; вера и надежда моя на милость и помощь бога нашего не погибли втуне; узнай мать твою, — ты христианка, искуплена от первородного греха святою кровлю Христовою и крещением во имя его, ты не можешь забыть, что имела мать, которая учила тебя молиться во имя отца и сына и святого духа, троицы единосущной и неразделимой; — узнай меня, дочь моя, и самое себя, не прельщайся своим состоянием; все здесь временно, и в будущую минуту может погибнуть все земное благо наше: последуй примеру святой мученицы Рипсимы, которая отреклась быть супругою двух великих царей (Историк Агафангель, 13 бывший секретарем армянского царя Тридата, пишет, что Рипсима с прочими 37-ю девицами христианками, бежав от Диоклитиана, который хотел жениться на Рипсиме, укрывалась в Армении. Диоклитиан, узнав о сем, писал к Тридату, чтоб он Рипсиму или прислал к нему, или бы сам на ней женился. Но Рипсима, быв отыскана, по наставлениям старшей из них Каияне отреклась от всех предложений и за то приняла мученическую смерть, в лето от Р. X. 282, псе, кроме двух Нуни и Мани, кои удалились в Грузию, и привели ее в христианскую веру) и приняла смерть за веру Христову; обратись и ты к истинному господу богу твоему; и, если станут тебя отторгать от него, приготовь тело свое на мучения и не страшись смерти". После сего, в коротких словах приведя мне в пример подвиги мучеников, страдавших за Христа и получивших венцы царствия божия, в заключение сказала: “Я надеюсь, что бедная одежда матери твоей и советы ее не будут тебе противны, — сердце мое богато любовию к тебе и желанием тебе блага и спасения". — К счастию нашему, в продолжение более четверти часа никто не помешал нашему разговору и не слыхал ни рыданий, ни разговора моей матери со мною. — Я не понимала самое себя и находилась в ее объятиях, не сказав ей в продолжение [13]речи ее ни одного слова; потом вдруг как бы мрачный покров спал с меня; я увидела новый свет, и новые чувствования наполнили сердце мое и душу. В ту ж минуту вспомнила я младенчество мое и даже то, что мать моя учила меня молиться во имя отца, и сына, и святого духа. Обняв крепко, прижала я ее к груди своей; слезы мои лились ручьями и смешались с ее слезами. — “Я узнаю тебя, мать моя, и последую за тобою! — Приготовлю тело мое на мучения и с радостию приму смерть; поди скорей и делай, что должно, пока нареченный мой муж находится болен и я свободна". Таким образом простясь с нею, дала ей все случившиеся со мною деньги. — Она оставила меня поспешно, опасаясь, чтобы нас не застали и чтоб последнее несчастие не было бы более прежнего. Вышед от меня, пошла она тотчас к старшему священнику нашему и пересказала все случившееся с нею и у кого меня нашла. — Он говорил ей сначала, что славный Сафар-бек по богатству своему столь силен, как лев, что и сам хан ганджинский уважает его и не может ему ничего сделать и что, кроме бога, никто не может меня освободить от рук его. Он советовал ей попробовать счастия идти к Шушинскому хану просить его помощи, говоря, что он чувствителен к несчастным, весьма строг, справедлив и многим уже оказал по подобным случаям милосердие и помощь. Но когда мать моя объявила ему, что она уже имеет от него открытый лист, тогда сей добрый священник встал и благословил бога, сказав ей: “Дочь моя, я вижу, что бог с тобою, — поди — надейся на него, — не бойся страха сильных и приступай к делу своему, чтоб спасти дочь от закона неправедного. Бог, творящий чудеса, сохранивший отроков вавилонских от пламени, 14 избавит и твою дочь и спасет ее от смерти; ты встретишь затруднения и самые опасности; но дерзай на все во имя господа Иисуса Христа, не страшись смерти, но паче радуйся, если должно будет принять ее за веру: старайся укрепить в подвиге сем и дочь твою”; причем для подкрепления духа ее привел ей также многие примеры о подвигах св. мучеников и мучениц, и, наконец, сказал: “Теперь поди, дочь моя, в церковь и принеси господу теплые твои молитвы, да благодать его пребудет с тобою, содействуя тебе и укрепляя тебя в опасностях”.

Получив таковые наставления, мать моя была на другой день в церкви, и, отслушав обедню, пришла к нам в дом с просительным письмом Сафар-беку, написанным по-персидски.

Сафар-бек, мой хозяин, как человек весьма милостивый, то от него дано было приказание служащим в доме никому из приходящих к нему, с просьбами, для испрошения какой-либо помощи не отказывать и допускать. По сему мать моя без всякого затруднения могла войти в его покои. Упав к ногам его, подала ему свою просьбу, в которой, изобразив свои бедствия, мое похищение и труды, употребленные ею к отысканию меня, просила его со слезами допустить ее видеть меня, так как слышала она, что у него находится на воспитании одна девица из армянской нации и что, может быть, не узнает ли она во мне [14] потерянной ее дочери. — Письмо написано было коротко и трогательно; но хозяин мой, прочитав оное, сказал моей матери, смеяся: “Ах, ты безумная армянская старуха! Как можно, чтоб ты дочь твою, которую, как ты говоришь, потеряла четырехлетнюю, могла узнать по прошествии семи лет; видно, что у вас у женщин нет никакого рассудка”. Мать моя, не дослушивая далее его речей и заливаясь слезами, упала опять к его ногам и просила, чтоб позволил ей только взглянуть на меня и что если я дочь ее, которую она ищет, то надеется тотчас узнать меня и докажет ему то признаками. Сафар-бек наконец склонился на неотступные ее просьбы и сам пошел с нею в харем. Сначала показывали ей всех девиц, какие только были у нас в доме поодиночке, и сам спрашивал со смехом: “Ну, не эта ли твоя дочь?” — Мать моя отвечала: “Нет!” — Напоследок показали и меня: остановись на одно мгновение и устремивши на меня быстрый взгляд, как бы в первый еще раз меня видит, тотчас бросилась было ко мне, чтоб обнять, но ее удержали, и Сафар-бек велел пересказать ему, какие я имею знаки, чтоб удостовериться, справедливо ли она признает меня своею дочерью. — Мать моя немедленно пересказала ему все, что могло служить приметами на моем теле. — Тотчас меня освидетельствовали чрез женщин при матери и сказали хозяину, что она говорила правду. — Несмотря на сие, Сафар-бек при всей доброте своей не хотел со мною расстаться, раздражился тем до крайности и, разбранив мою мать, называя ее дерзкою, обманщицею и прочее, приказал ее выгнать из дома. — После первого свидания моего с нею я с несказанным нетерпением ожидала ее прибытия, дабы узнать, что она предпримет к моему избавлению. — Для сего я велела, чтоб о приходящих к хозяину просить милостыню, сказывали бы и мне, и сама беспрестанно за тем присматривала, а между тем приготовляя себя ко всему, что бы из того ни вышло, с сокрушенным сердцем молилась господу и святым мученикам. — Я видела, как мать моя пришла, и частию слышала разговор ее и просьбы к Сафар-беку. — Тут я, призвавши божию помощь, решилась на все, и только что по приказанию Сафар-бека мать мою стали выгонять, я, пришедши вне себя, выбежала из моей горницы и с отчаянием закричала Сафар-беку: “Хозяин! Это истинная моя мать! — Я узнала ее, помню закон мой, в котором ею рождена, — и верую во имя отца и сына и святого духа; — делайте со мною что хотите, но я не отрекусь от истинного бога моего, не отстану от моей матери и готова с нею за спасителя нашего Иисуса Христа на все мучения и на смерть; вы нарекли меня быть женою вашему сыну: но я таковою не буду — что вы намерены со мною делать, — делайте скорее, и я готова умереть”. — Сафар-бек, пришедши от сего вовсе неожидаемого вызова в большее еще раздражение, обратился к моей матери и кричал на нее: “Как ты осмелилась, негодная дерзкая женщина с твоим морщинным гнусным лицом, придти в палаты мои и обольстить эту невинную девушку? — Вот тебе какое я сделаю решение: ты будешь наказана публично и брошена в мрачную тюрьму, где не увидишь ты дневного света и истаешь от [15] голода и жажды”. — Он тотчас приказал служителям своим связать ей руки, вести чрез главные улицы в ханскую тюрьму и там посадить ее в самое мрачное место, пока он увидится с ханом, а по дороге бить палками. Я пришла в ужас от сего варварского повеления, кричала хозяину, чтоб меня не разлучал с матерью и что я хочу с нею вместе претерпевать мучения за господа бога моего — и повторяла с воплем, что ни служанкою его, ни женою сына его не буду и не хочу остаться заблужденною во мраках закона его; но желаю принять мучения и смерть за веру христианскую. Видя мать мою связанную и влекомую по бесчеловечному его повелению в темницу, я рвалась за нею — но Сафар-бек тотчас приказал взять меня, бросить в погреб, и не давать мне ни пить, ни есть, пока не раскаюсь в моей дерзости, не откажусь от матери моей и от намерения последовать за нею.

Между тем болезнь сына его день ото дня усиливалась, так что он находился при смерти. — Сафар-бек, занят будучи всеми попечениями об нем, не имел времени думать ни об матери моей, ни обо мне. Прошел уже целый месяц, как я находилась в яме или подвале, брошенная на голой земле, куда, однако, приносили мне каждый день несколько пищи и воды, а иногда брали и в покои. — Собственное положение мое сколько ни было тягостно, но я думала единственно об моей матери; ее мучения раздирали душу мою, и я, конечно, не перенесла бы столь долго сего телесного и душевного мучения; но святые примеры, приведенные мне матерью, подкрепляли мой дух и уверенность, что страдания сии принимаем мы с нею за спасителя нашего и за святую веру его, наполняли сердце мое утешительными чувствованиями. Я молилась богу только подкрепить меня в таковом подвиге, за который должна буду получить вечное блаженство, и совсем не внимала тем увещаниям, утешениям и даже была нечувствительною к некоторым облегчениям в положении моем, кои по приказанию Сафар-бека иногда мне делали его люди. — Наконец, пришли взять меня из моего заключения. — Я введена была к Сафар-беку, у которого тогда находилось несколько человек из самых ближних его приятелей. Мне наперед сказано было от некоторых служителей, любивших меня, что сии друзья его советовали Сафар-беку оставить мучение и употребить ласку и всевозможные милости, которыми, как надеялись они, лучше можно убедить меня и обратить к прежнему моему расположению. — “Она ужасно изменилась, — сказал Сафар-бек, взглянув на меня, — посмотри в зеркало: ты не узнаешь самое себя. — Неужели тебе лучше валяться в яме, считаться дочерью бедной армянки и быть в числе армян, подданных наших, с которыми мы можем делать все что хотим, нежели жить в полном удовольствии, пользоваться моею отеческою любовию и быть госпожою? — Послушай, любезная дочь моя! Ты, может быть, не забыла, что я купил тебя у разбойников как невольницу, содержал тебя как собственное мое дитя, лелеял тебя на груди моей со всею горячностию отца, прилагал все старание о твоем воспитании, просветил тебя православною нашею верою; ты одевалась всегда в золотые одежды и [16] наслаждалась у меня всем благом, какое только может доставить человек так знатный и богатый, как я. Многие искали счастия, чтоб дочерей своих отдать за моего единственного сына, но это счастие определил я тебе. — Он теперь при последнем конце — и на одре своем лежит почти бесчувствен”. — При сих словах хозяин мой растрогался и продолжал почти сквозь слезы. “Может быть, скоро уже я потеряю его навеки; но ты заступишь его место; я сам стар и также близок к смерти — ты будешь единственною наследницею всего моего богатства, имени и славы моей. — Женщина, тебя обольстившая, которую ты называешь матерью, в продолжение сего времени, может быть, уже истаяла в темнице; а если жива, то я велю ее освободить, дам ей пропитание и сделаю счастливою; только ты обратись к повиновению и прими с признательностию благо, мною тебе предлагаемое. Обещание же мое, которое тебе делаю при сих друзьях моих, я подтвержду присягою и клятвою вот пред сим священным алкораном. — Выбирай теперь любое”. — Я, нимало не думая, отвечала ему, что помню все благодеяния его и благодарю за них; но теперь не хочу более ими пользоваться; не желаю ни богатства его, ни славы, но желаю остаться верною господу богу моему и умереть за него; все то, что он дает мне, есть временное, как трава иссохнет на другой же день и может погибнуть; а то, что надеюсь получить от господа Иисуса Христа, есть вечное, что я не перестану исповедовать святую троицу отца и сына и святого духа, и ни за что не отрекусь от матери моей христианки. — Сафар-бек, раздраженный ответом моим, обратился к друзьям своим: “Видите вы, что никакое милосердие не действует на этих бесчувственных и неблагодарных тварей”. И тотчас приказал снять с меня платье, в котором я была, и надеть на меня самый толстый миткаль, в котором обыкновенно погребают мертвых; голову мою покрыли рубцом, связали руки крепко и босую повели в тюрьму к матери. Мальчишки по улицам, может быть нарочно к тому приготовленные, кричали, идучи за мною: это дочь старой армянки; она отрекается от нашей святой веры и хочет быть армянкою. Таким образом на дороге делали мне всякие ругательства и сопровождали побоями. Приведя меня на тюремный двор в ханскую конюшню, привязали к столбу; потом вывели ко мне из темницы мать мою и привязали к другому столбу, а меня начали бить одни по лицу, другие по голове, иные плевали на меня, произнося по повелению своего господина ругательства, словом, делали все, что было им угодно, ожидая, что мать моя, сжалясь на мои мучения, будет уговаривать меня покориться воле нашего мучителя. Но она, напротив того, подкрепляла меня переносить оные для имени Христова и вечного блаженства, говоря: “Потерпи, любезная дочь моя, бог с нами, он нам даст терпение и силы перенести все муки”. В самом деле, несмотря на всю мою молодость, я так была тверда, как камень, и не чувствовала ни посрамления, какое делалось мне посреди народа, ни побой, и, словом сказать, я в рассуждении всего того была совершенно мертвая; душа моя занята была единственно любовию ко Христу и святой вере его. Я спокойно отвечала матери моей: “Не бойся, матушка, я не отстану [17] от тебя; тиранства их я не чувствую, и они ничего из меня не вымучат”. Матери моей оказаны были сугубые жестокости; и таким образом провели мы трои сутки: привязанные к столбам и принимая от служителей хозяина моего различные ругательства и побои. Нам пищу приносили такую, какой не дают и собакам. Однако мы были не голодны; некоторые чувствительные люди тихонько приносили нам хлеба, пшена и сыру.

Приключения наши с матерью уже известны были в городе всем от малого до большого. Сын Сафар-бека между тем по удивительному промыслу божию ни выздоравливал, ни умирал; болезнь его не могла уже быть сильнее; он во все то время, более месяца, лежал без всякого движения, томясь между смертию и жизнию. — Отец, потерявши надежду увидеть его выздоровевшим, желал уже одного конца. Друзья его, будучи благоразумнее, собрались к нему и советовали, чтоб нас освободить, говоря: “Эта дивная болезнь с твоим сыном, конечно, есть божие наказание, и, может быть, за мучения, какие ты делаешь старухе армянке и ее дочери; лучше освободи их и принеси эту жертву для облегчения сына твоего. Может быть, бог за это помилует его и не лишит тебя единородного твоего наследника, которого ты смертию и мучениями сих несчастных воскресить не можешь. Если уже эта девка отказывается от всего благополучия и решилась терпеливо переносить твои мучения за свою веру, то оставь их с покоем. Подумай хорошенько об этом: весь город знает, что ты напрасно мучишь двух невинных; ты потеряешь доброе твое имя; твои благодеяния, какие ты до сего делал несчастным, забудутся в памяти людей; тебя будут называть мучителем, ты лишишься и сына и будешь раскаиваться в напрасной и несправедливой твоей жестокости. По крайней мере испытай наши советы, которые делаем тебе от усердия и искренней к тебе дружбы. Ты всегда можешь их убить, и теперь и после, но не стыдно ли будет тебе, почтеннейшему и первому в нашей области человеку, оказывать власть и мщение над слабыми женщинами”. Сафар-бек склонился на их советы и тогда же послал нас освободить, но с тем, чтоб привести к нему публично связанных. — На сем обратном пути мы сопровождаемы были от ребят теми же ругательствами, но едва их слышали и не внимали ничему. — Нас ввели к Сафар-беку в собрании всех бывших у него друзей. — Он сначала уговаривал мать мою, чтоб оставила на меня свои требования и советовала бы мне признать его моим отцом и остаться в его законе, что он за сие оставит ее у себя и будет беречь ее старость. Мать моя с твердостию отреклась от всего и сказала решительно, что ни благодеяния его, ни мучения не победят любви ее к богу и святой вере христианской. Сафар-бек обратился ко мне и, с возможною ласкою уговаривая меня, повторял все свои обещания, а я повторяла ему свои отречения и то же отвечала, что мать моя. Видя упорность нашу, он приказал нас бить: мать мою и меня хлестали служители его большими масровыми прутьями,(Масир, 15 или масровое дерево, имеет алые ягоды и спицы, как у шиповника) а Сафар-бек, казалось, с яростию утешался нашим глухим [18] стоном. Друзья его, вновь тронутые мучениями нашими, убедительно просили его оставить свою жестокость, говоря: “Неужели ты в самом деле хочешь их замучить и умертвить? ты видишь, что они готовы перенести все и даже умереть: они победят тебя — и ты после будешь мучиться совестию больше, нежели какое теперь делаешь им мучение; прослывешь варваром, а кровь их будет вопиять на тебя к богу”. — Убеждения сих великодушных людей и наше терпение более устыдили его, нежели тронули его чувствительность. Он против воли своей приказал перестать нас бить, а друзья его в ту ж минуту настояли, чтоб он дал нам о свободе нашей бумагу и отпустил бы с милостию, дабы тем, сколько можно, загладить свою несправедливость и чтобы мы не проклинали его. Сафар-бек склонялся уже на все, тотчас написал бумагу, приказав принести все мое платье и отдавая его мне, прибавил к тому на пропитание наше сто пиастров. — Мать моя и я упали к ногам его и благодарили за его милости. Равным образом отдали несколько поклонов его друзьям, которым единственно обязаны были за наше избавление. При всей жестокости, с какою поступал со мною Сафар-бек, ему горестно было расстаться со мною. Он сам начал уже просить у нас милости, чтоб мы остались у него в доме и управляли бы в нем всем или по крайней мере не выезжали из города, говоря мне: “Я тебя воспитал как дочь мою и не могу с тобою расстаться; по крайней мере доколе я жив, будь здесь в городе, чтоб я мог тебя всегда видеть и иметь о тебе попечение”. В самом деле он говорил в эту минуту от чистого сердца, мы повторили ему со слезами благодарность нашу и обещали остаться в городе.

Вышед от него, пошли мы с матерью к старому священнику, который давал ей пред тем спасительные наставления, чтоб сохранить веру свою. Священник сей, когда мать моя пошла от него к Сафар-беку просить об освобождении меня, подкупил одного известного ему персиянина, чтоб он наблюдал и уведомлял его обо всем, что будет происходить с нами, дабы мог донести о том патриарху, и потому знал все, что мы претерпели. Он встретил нас с радостным лицом, прославляя имя божие. — К приключению нашему нужно было рассказать ему только самое последнее обстоятельство. — Он советовал нам, что, хотя Сафар-бек и расстался с нами хорошо и обещал оказывать покровительство, но это доброе его расположение скоро пройдет; природная мстительность восстанет в душе его, и он подобно уязвленному змию будет преследовать нас со всею злобою. — “Мы, — говорил он, — под их властию — они могут делать с нами все; на вас выдумают какое-нибудь преступление — и подвергнут, может быть, большему бедствию, нежели какое претерпели; а чтоб избегнуть сего, надобно вам как можно скорее отсюда удалиться в Вагаршапат, где вы будете безопасны; там патриарх может защитить вас от всего”. Он велел нам тотчас пристать к какому-нибудь армянину и никуда не выходить из его квартиры, пока он между тем приищет надежного человека проводить нас до назначенного места благополучно. По прошествии нескольких дней добрый сей священник привел к нам тайно двух армян, -нанятых им для нашего провождения. — Дождавшись ночи,[19] мы помолились господу богу усердно вместе с священником и отправились в путь пешком, будучи сопровождаемы его благословениями. Армяне сии, зная хорошо тамошние места, где и как беречься от опасностей, дабы не попасться снова лезгинцам или другим разбойникам, повели нас окольными дорогами, удаляясь от обыкновенной. Ночью прятались в каменьях или оврагах, а утром, начиная продолжать путь, осматривались наперед, не едет ли или нейдет ли кто.

Идучи таким образом, дошли мы до озера Кегам, или Севан, на котором от берега верстах в двух увидели на острове большой старинный армянский монастырь. 16 — Провожатые наши показали нам тут развалины древнего города Кег-Аркуни (что значит царское село), построенный в древности Кегамом, 17 царем армянским, и разоренный до основания Шах-Абасом. — Местоположение тут приятнейшее и особливо весною, в которое время мы проходили. Отдыхая на берегу озера, мы любовались окружающими нас видами, но вместе с тем с горестию взирали на опустошение столь прекрасных мест, где армяне под властью законных своих государей жили благополучно. Провожатые рассказали нам, что в оном озере вода сладка; рыбы великое множество, и чудесно то, что каждый месяц рождается новая рыба совсем другого вида, так что рыбы прошедшего месяца весьма редко уже бывают видимы. Чрез 12 дней прибыли мы чрез Герх-Булах (что значит сорок источников) в Ериван, а оттуда в Вагаршапат. Только что вступили в пределы сего города, то впервые почувствовали в груди нашей свободу и могли дышать без страха.

Бывший в то время патриарх Симеон чрез ганджинского священника знал уже все с нами там случившееся. — Он сам позвал к себе мать мою, принял нас с благоволением и обнадежил всегдашним покровительством. — На пожалованные от Сафар-бека 100 пиастров, за уплатою провожавшим нас армянам договоренной цены, мы могли жить без всякой нужды довольное время. Между тем мать моя заботилась, как бы выдать меня замуж за доброго человека и чрез то устроить мне постоянную жизнь. По прошествии некоторого времени, в том же году приехал в эчмиацынский монастырь один молодой человек для поклонения из области Муш. (Провинция Муш, Курдустанской области, состоит под турецким владением в Малой Армении. — Главный город Муш стоит на самом берегу Евфрата. Владеют сею провинциею преемственно Ики-Туглу-Паши (т. е. двухбунчужные) из рода Курт) Родом он был хачикиянец, который жил издавна так, как и он, в селении Вартенис. Аствацатур, как звали сего молодого человека, был мастер каменного дела. Посему патриарх Симеон, как был любитель художеств, желая удержать его у себя для пользы монастыря, убедительным образом просил его остаться в Ечмиацине, с тем что он по временам может ездить на свою родину для свидания с родителями, о чем писал и к ним. Как скоро он на сие согласился, то патриарх, чтоб удержать его у себя навсегда, вознамерился его женить. — Обещавшись [20] нам покровительствовать, он в награду за претерпение наше предложил ему в невесты меня, и таким образом я выдана была замуж в том же году. Муж мой, а твой отец построил для себя дом, и два года жили мы спокойно и благополучно. Мы имели одну только печаль о смерти моей матери, которая умерла на другой год. Но по прошествии двух лет сделалась у нас тревога; разбойники стали опять делать набеги, а притом начались и междоусобные беспокойствия. По сей причине ериванский хан велел жителям для избежания опасности удалиться из селения в Синакские горы на южную сторону. Забравши наши пожитки, выехали и мы из дому в Синак и прожили там с год. Здесь вскоре родился старший твой брат. В течение года мятежи успокоились совершенно, и мы возвратились в селения; но нашли такое разорение, что жители едва могли распознать места своих домов. Все было разломано, разбросано, сожжено, и едва только в некоторых местах стояли стены. Отец твой принужден был вновь строиться и сделать маленький дом. Но чрез два года с небольшим некоторые из монашествующих причинили нам новое беспокойствие. Близость селения от монастыря давала им способ делать непозволенные поступки. Патриарх для отвращения сего испросил у ериванского хана позволение свести селение далее на 5 верст. Некоторым бедным патриарх сделал пособие деньгами. Здесь на новом поселении по прошествии также двух лет без мала родилась Гирикнас, твоя сестра. Между тем отец, не знавши в дому родителей своих никаких недостатков и забот, перенося со мною все беспокойства и нужды, стал скучать своею жизнию и задумываться. Отец его писал к нему неоднократно и убедительно просил, чтоб он ехал к ним и со мною, дабы они могли иметь утешение его видеть и в его глазах умереть, обещаясь исправить все его нужды и оплатить долги, какие бы он ни наделал. Но как по опасности дороги от насилий и грабежей никак нельзя было ехать со мною, а оставить меня он не хотел, то сие и было препятствием удовлетворить желанию его родителей и желанию собственно нашему, чтоб удалиться к ним как в спокойное убежище и где могли бы мы жить в полном удовольствии; ибо отец его, а твой дед был человек богатый. Между тем печали и заботы сокрушали его здоровье. Он сделался болен и напоследок не мог уже совершенно поправиться. Мы не имели ни от кого никакой помощи; не было у нас никакого приятеля, и никто даже не утешил нас хотя бы одним словом. Вся надежда наша была обращена к одному богу, трудами моими доставала я дневное пропитание, а отец твой в течение последних двух годов с великою нуждою, да и то редко, мог заниматься своею работою. На десятом году моего замужества, 1774 апреля 20, в самую страстную субботу, вечером родился ты. — Старики и старухи наши таковое время твоего рождения сочли чудесным и чрезвычайным. — По старинным приметам и сказкам присудили, чтоб я непременно взяла от жертвенной первого дня пасхи скотины кость лопатку и положила бы к тебе под головы до семилетнего возраста, от чего, по предсказанию их, должен ты быть весьма мудрым и славным человеком. Хотя я была уже 22 лет, но так лестное и утвердительное о твоем рождении мнение [21] стариков заставило меня верить им; со всею простотою ребенка по крайней мере я боялась, чтоб в самом деле не упустить твоего счастия, и легко приняла суеверное их наставление, которое делали они мне прорицательным голосом и даже повелительно. Лопатка была взята и положена тебе в головы; но после, по прошествии трех годов, я думала о действии сей кости противное предсказанному и, истолча, бросила ее в реку. Крещение твое надлежало совершить на другой день, т. е. в светлое Христово воскресение, но как мы с отцом твоим находились уже в крайней бедности, то и не могли для того справиться так скоро. Притом же он в болезни своей уже так был слаб, что едва мог ходить по горнице, а я после родов не могла скоро собраться с силами. (Женщина родильница по нашему обычаю прежде шести недель не может ходить со двора днем, кроме вечера, когда скроется солнце; и никто во все то время не будет есть из ее рук или приготовленной ею пищи) Некоторые уже из соседей, видя наше положение, помогли нам в том, и, как я заметила, то усердие их на сей раз происходило от почтения к чрезвычайному, по мнению их, рождению твоему; и так окрестили тебя в следующее, Фомино воскресение; (Я собственно для себя заметил, что в Фомино воскресение избавилась мать моя от Сафар-бека) при сем случае и сам даже священник не преминул поздравить меня с твоим рождением и вместе с другими пророчил о твоей премудрости и знатности. Между тем отец твой, в продолжение последних 4-х месяцев от рождения твоего будучи уже тяжко болен, июля 24 умер, оставя меня с вами одну переносить все бедствия ужасной бедности. Горесть моя тем была сильнее, что в нем имела я единственного друга; лишившись его, мне не с кем уже было разделять печалей. Мы утешали один другого и чрез то доставляли сами себе некоторые минутные отрады. Старший брат твой был в это время близ семи, а сестра трех лет. Предавши земле тело покойного отца твоего, я должна была думать о способах к продолжению моей жизни и к вашему воспитанию. — Второе замужество могло бы поправить мое состояние, и мне еще можно было очень надеяться выйти замуж за какого-нибудь пожилого достаточного вдовца, если бы была я легкомысленнее и менее бы любила вас, но я в рассуждении сего не обольщала себя никакими надеждами и думала, что я согрешу пред богом, если посягну быть женою другого мужа, прожив с первым девять лет и имея уже от него трех детей. Бог дал мне мужа, я любила его и он меня любил; бог его взял, но любовь мою к нему должна я сохранить в сердце моем навсегда и только для вас. Вотчим не может вас любить как родной отец; а когда будут другие дети, то и возненавидит вас. Женятся на вдове для богатства, но я, кроме нищеты, не имею ничего; для красоты — но лучшая красота моя прошла; она увяла от труда и печали, как цветок от морозов; — для любви — моя любовь в могиле; для детей — но я имею уже троих. Так рассуждая сама с собою, я вспомнила о птице Керунк 18 и привела себе ее в пример: потеряв свою пару, она не токмо не ищет другой, но и удаляется от стада; уединенна изнуряет себя около берегов и наконец умирает. Такое [22] постоянство и терпение в твари, не одаренной разумною и бессмертною душою, не должны ли наиболее составлять качеств человека — превосходнейшего творения божия, — нежели противною тому слабостию унижаться паче бессловесных. И так я избрала единственное средство, чтоб тягость состояния моего сносить терпеливо, решилась собрать к тому все душевные мои силы, просить всегда бога о подкреплении моего терпения и снискивать пропитание для себя и для вас трудами. Днем ткала ковры, вечером пряла бумагу 19 — и с помощию домашнего хозяйства целые пять лет по милости божией я жила с вами без всякой нужды и даже порядочнее некоторых достаточных наших людей. — Но по прошествии сих пяти лет (в 1779 году) разрушено было опять спокойствие жителей. Грузинский царь Ираклий потребовал от ериванского хана дани; но он в том ему отказал. Ираклий собрал войско и пошел на Ериван войною. 20 При вступлении его в область Араратскую патриарх Симеон вышел ему на встретение в деревню Аштарак (Аштарак от Вагаршапата примерно верстах в сорока) и употреблял всевозможные убеждения отклонить его от сего предприятия, представляя ему, что требуемая им дань и отказ хана вовсе не стоят того, чтоб вести за то войну, требующую великих издержек и крови многих тысяч людей; что он постарается употребить посредство свое склонить хана к удовлетворению его требования и надеется в том успеть; но Ираклий не внимал ничему; восемь самых богатых армянских селений удалились к Баязиту на турецкую границу, а прочие по христианству приняли сторону Ираклия. Патриарх паки употребил свое посредство при деревне Паракар; но и на сей раз оно осталось без всякого успеха. Ираклий начал неприятельские действия стрелянием из пушек противу крепости; но сие не произвело в персиянах ни малейшего страха: они отвечали ему со стен одними насмешками. Ираклий, отвергнувши советы патриарха, принужден был отстать от своего намерения и против воли. Наступающая зима грозила ему погибелью всего его войска от стужи и голода. Неудача сия раздражила его до жестокости; он оказал ее особливо над армянами, которые хотя и полагали на него всю надежду, что он избавит их от ига персидского, и для сего оказывали ему всякое при сем случае усердие и сделались бунтовщиками противу своих властелинов. Ираклию казалось мало разорить только тех, которые остались при своих селениях; он разослал своих чиновников уговорить удалившихся к Баязиту возвратиться к своим местам и, поставляя порукою патриарха, уверял, что он пришел в область их единственно для их освобождения; что ни о чем так не думает, как о их благосостоянии, и будет прилагать о том всевозможные попечения; и, наконец, чтобы они, отложа всякий страх, возвратились в свои дома. Несчастные, убежденные поручительством патриарха, к коему имели полную доверенность и любовь, прибыли к своим местам только для того, чтоб соделаться жертвами самых ужасных насилий. Кроме нашего селения Вагаршапата и еще нескольких ближайших к Эчмиацыну деревень, заключившихся для безопасности в крепость [23] монастыря, (Крепости сей прежде не было, а построена попечением патриарха Симеона) все прочие были разорены или сожжены; имение разграблено; бедные и богатые отведены пленными в Тифлис и разделены Ираклием между его князьями. — Но этого еще не довольно: несмотря на то что и персияне при всех грабительствах своих никогда не касались мест священных и уважали храмы, — воинство Ираклия разорило и ограбило все монастыри и церкви на Аракатской горе 21 и в других местах находившиеся, так что, кроме пустых стен, ничего в них не осталось. Патриарх Симеон, заключив вагаршапатских жителей в монастырские стены, просил Ираклия не разорять нашего селения, обещаясь удовлетворить всякому его требованию, что им и было исполнено. Между многими другими его требованиями даны ему от патриарха знатные денежные суммы, и таким образом патриарх спас нас от того бедствия, которому подверглись все прочие армяне и какового не претерпели еще ни при каких беспокойствах и грабежах со стороны вторжения лезгинцев и прочих горских разбойников. Из числа пленных, взятых Ираклием, большая часть следовала за ним в самом ужасном состоянии; они не имели ни одежды, ни обуви, все у них было отнято и ограблено, многие погибли на дороге от голода, а многие спаслись, бегством приведенные же в Тифлис, одни расселены были по разным самым опасным местам от разбойников, а другие розданы князьям и прочим грузинским дворянам, коих они называют ныне своими крепостными (Армяне были и есть всегда все свободные, и присвояют их некоторые в крепость совсем неправильно, не имея на то никаких документов, да и быть оных никогда не может. Турки никогда армян не покупают, что строго у них запрещено, а грузинцев покупают обыкновенно, как и прочих невольников) и, стараясь лишить свободы, угнетали их всякими притеснениями, и нередко до крайности.

Сие происшествие уподоблялось некоторым образом преселению вавилонскому и если не превосходило, то и ничем не уступало разорениям, учиненным Шах-Аббасом; потому что при пленении вавилонском пощажено было человечество и пленные иудеи, может быть, не претерпели того, что претерпели армяне от глада, наготы и проч., а в последнем случае и святость храмов осталась неприкосновенною и уваженною. (Персияне храм всякой религии, несмотря на разность закона, уважают столько, сколько должно уважить место, посвященное богу и молитвам. Шах-Аббас при своем нашествии повесил в Эчмиацыне богатую лампу, которая и доныне там находится. Нынешний шах (или Шах-Зада), быв в эчмиацынском монастыре, вошел в храм не иначе, как входят и в свои мечети, скинув в преддверии туфли и повелев наперед пол храма устлать драгоценными коврами) Следствия сего разорения были не менее плачевны, поля остались в запустении и от того целые два года продолжалась такая дороговизна, что лидер (10 фунтов) хлеба продавался по 15 пиастров на турецкие деньги, да и того взять было негде. Посему бедные и богатые, приведенные в бедность, должны были питаться былиями и умирать с голода.

Патриарх Симеон носил в душе своей сии язвы народа. Всеобщее бедствие людей, истаивавших в глазах его от глада; расхищение имений и разорение храмов божиих повергло его в жестокую скорбь. Казалось, [24] что неусыпные его попечения и благоразумие полагали твердые основания благосостоянию народа армянского: он употреблял к тому все средства и усилия, и народ ощущал уже в довольной мере благодетельные плоды поистине пастырского его управления; но царь Ираклий, так сказать, в один час и одним ударом разрушил все. — Повсюду видны были следы запустения, нищеты и губительства; а оставшаяся часть народа представляла не людей, но образ истомленных скитающихся теней. — Всем приметны были внутренние мучения патриарха, что он не в силах был удовлетворить нуждам целого народа и облегчить бедственный их жребий. — Впрочем, он делал все, что только было в его возможности, и явно изливал из сердца своего прискорбные чувствования, кои столь были сильны, что он как добрый пастырь, наперед отдав господу отчет в делах своих и в управлении вверенного ему стада, просил о прекращении жизни его. Часто с горькими слезами представлял он, что, стараясь тщательно соблюсти, устроить и сделать благополучным, сколько возможно, малое стадо свое, не может перенести настигшего нас жребия и при сем восклицал к богу, что он невинен в крови овец, от него ему врученных; что он полагал за них душу свою, но не в силах был спасти от волков, кои их расхитили и растерзали. К сему несчастию присовокупилось еще другое для патриарха чувствительное обстоятельство, что некоторые из нации нашей, отдалившись от веры отцов своих, утвержденной на Никийском соборе, и сделавшись папистами, 22 или езуитами, старались развращать слабых и ложными своими умствованиями, коих целию единственно был обман и корысть, совращать простосердечных деревенских жителей с истинного пути.

Наконец, печали сии, изнурившие душевные и телесные его силы, по прошествии 8 месяцев прекратили его жизнь. Тело сего достойнейшего пастыря погребено с прочими патриархами в монастыре св. мученицы Каианы и сопровождаемо было всеобщими рыданиями. Сею потерею несчастие наше усугубилось несравненно. Народ лишился в нем единственной подпоры, защитника и самого ревностного попечителя нашей веры. (Патриарха Симеона по справедливости можно почесть четвертым по просветителе Григории. — Он возобновил и устроил в совершенном порядке церковное служение, которое до того по разным упущениям в рукописях приведено было в большое неустройство; усовершенствован типографиею своею прежние ошибки и святцы, им написанные, сохранят вечный порядок и будут свидетельством как великих его дарований, так и приверженности к службе божией и церкви. — Равным образом прилагал он неусыпное старание о благосостоянии народа, выписывал нужных художников, ободрял всякие полезные мастерства и делал все нужные пособия)

После него вступил на патриарший престол архиепископ Лука 23 из города Карин (по-турецки Арзрум), в это время уже ты был на восьмом году. Я намерена была употребить все силы, обучить тебя грамоте и ввести в духовное звание, чтоб ты, соделавшись наконец служителем церкви, молился богу об отпущении грехов твоих родителей, надеясь [25] притом, что ты будешь мне подпорою в старости моей и станешь поддерживать брата твоего и сестру. — Я прибегла к монастырскому переплетчику, нашему соседу, и просила его со слезами, чтоб он взялся тебя выучить грамоте. Он охотно на это согласился, но с великим трудом могла я для ученья твоего сыскать доску. (Азбуку учат у нас на доске из дерева грецких орехов, на которой учитель пишет буквы тушью. За ученье платы нет, а по праздникам родители дарят того человека чем могут. Сверх того ученик делает у него в доме все, как крепостной работник. Вообще учители поступают с своими учениками самовластно и часто наказывают их самым тиранским и бесчеловечным образом) Ты учился весьма прилежно и в продолжение одного года мог уже читать очень хорошо и отвечать на многие вопросы о вере на память. Ты стал славиться в нашем селении; все тебе завидовали, потому больше, что ты был сын самой бедной вдовы, между тем как дети наших богатых людей не знали грамоте и не учились. Староста нашей деревни Карапет был человек очень добрый, и один почти он принимал в тебе участие, одобрял мое старание и, по доброте души своей радуяся успехам твоим в учении, оказывал нам покровительство. Но несмотря на то, по прошествии некоторого времени один из десятников, у которого сын был совершенно бессмысленный и ни к чему не способный, кроме простой полевой работы, из зависти стал нередко отвлекать тебя от ученья и посылать на работы. Тогда я принуждена была сравняться с ребятами и вместо тебя исправляла все то, что тебя делать заставляли, давая тебе способ продолжать свое ученье. Но когда, к несчастию нашему, покровитель наш Карапет помер, то управлявший в то время деревнею, один из духовного звания по имени Калуст из деревни Аштарак, человек жестокосердый, которого душа исполнена была злобы и ненавидения, определил на место Карапета старостою Сагака, человека совершенно глупого, который беспрестанно говорил сам не зная что. — Никогда и никто, кроме бестолкового и глупого вздора, ничего от него не слыхал. Он каждое утро, вставая рано, ходил на сборное место только за тем, чтобы стоя или ходя молоть что только на язык ему попадется и ругать тех, кого мог он обижать. Спрашивая из бедных то того, то другого, поставлял за удовольствие поносить бесчестными словами их самих или родственников их, кого ему вздумается; прочие старшины и богатые люди деревни нашей были не умнее его или очень мало — словом сказать, что ни доброго нрава, ни здравого рассудка почти совсем не имели. — В одно время, когда я исправляла за тебя работы и была за то от десятника очень обижена, пришла к Сагаку с жалобою и, объясняя ему мою обиду, просила его оказать мне с сиротами от притеснений защиту, но он вместо того закричал на меня с бранью, для чего я нейду замуж, и выгнал меня вон.

С тех пор, перенося на себе все трудности и обиды с терпением, я избавляла чрез то тебя от всех огорчений; собирала с поля остатки пожинаемого хлеба; трудилась день и ночь, чтоб достать вам пищу, и несколько раз принимала побои, публичные ругательства и насмешки, ожидая только того, что когда ты в состоянии будешь читать в церкви, тогда [26] уповала я найти в людях наших честь и видеть тебя в покое и уважении. — Но изверги отняли у меня и сию последнюю надежду — злоба и зависть их, как ты видишь, еще более умножилась. Они вздумали погубить тебя, приготовляя тебе яд и изощряя на тебя кинжалы свои. Ах! любезный сын мой! Тебе ничего больше не остается делать, как положившись на покровительство божие, удалиться отсюда. Возьми крест, оденься в волосяную одежду пустынников и ищи себе убежища, где найти можешь. Я ничего больше не могу для тебя сделать, как только молиться, чтоб бог дал тебе терпение и помог войти в какой-нибудь монастырь с твоею бедностию. (Бедному почти невозможно или весьма трудно попасть у нас в монастырь. Туда принимают только достаточных или по покровительству какого ни есть богатого человека, что со мною и случилось) Не ослабевай в уповании на бога и иди вслед Христа, спасителя нашего. Он сказал, кто не оставит отца и мать свою ради его, тот недостоин его. — Я рассказала тебе происшествия жизни моей для того, чтоб мои страдания, претерпенные мною с матерью моею для любви божией, и помощь его, оказанная в избавлении нас от разных бедствий, послужили тебе примером и утвердили тебя в том уповании, что бог всегда силен; может возвести падшего, воскресить умершего и от камени воздвигнуть семя Авраама. Мы взяты от земли и обратимся в землю. Век наш пройдет подобно тени и как мимо текущая вода, а с нею и все печали наши. Настоящая жизнь наша есть странствование и путь, на котором сеющие слезами пожнут радостию в будущей вечной жизни. — Не желай ничего, кроме терпения, и не ищи от веры других утешений, кроме любви и упования на бога, будь верен до смерти и ожидай награды только в будущем веке. — Не огорчайся давишним приключением. Бог накажет обидевших и наградит тебя за твою невинность. Помни сии мои наставления и мои происшествия и страдания поставляй себе примером; утверди их в твоей памяти и сердце. Сохраняй христианскую веру, которой обучают тебя; я даю тебе сие завещание, и если ты сохранишь его, то будешь благословен от бога».

После сей истории мать моя осыпала меня жарчайшими поцелуями и, прижимая к сердцу своему, продолжала утешать меня и советовать, чтоб надеялся на помощь божию. — В продолжение разговора ее я, так сказать, пил мои слезы; старший мой брат и сестра плакали не меньше меня. — Таким образом провели мы весь вечер за полночь. На следующее утро весьма рано, когда еще не рассветало, мать моя услышала стук у ворот и по голосу узнала того десятника, кому приказано было от старшины смотреть за мною. — Не предвидя из прихода его ничего доброго, мать моя не прежде его впустила, как потихоньку выведя меня на двор и скрывши в сухом коровьем навозе, 24 который обыкновенно запасается у нас на зиму для топки печей. Взошед в горницу, тотчас спросил меня. Она отвечала ему, что я пошел учиться. Незадолго пред тем временем мать моя тайно отдала меня для ученья к другому доброму человеку, для того что у прежнего моего учителя всегда за мной караулили, чтоб [27] утащить на работу, коль скоро меня увидят. Десятник, не зная о перемене моего учителя, пошел к соседу, но, не нашед и там, возвратился к старосте с ответом, что нигде меня не нашел. Только что он вышел от нас, то мать моя тотчас послала меня к новому моему учителю. Сей добрый человек, будучи свидетелем сделанного со мною накануне поступка, весьма об оном соболезновал; зная же и прежде зависть и недоброжелательство наших богатых людей и начальников, при малейшем сомнении, что меня ищут или караулят, прятал также в коровий навоз или в хлеву в сено. Но на сей раз сделал большую неосторожность, отпустив в полдень домой обедать, полагая, что тогда всякий сидит с своим семейством за столом и я могу идти и возвратиться безопасно. Но вышло напротив. Староста, будучи огорчен ответом десятника и угрожая ему самому наказанием, приказал, чтоб непременно меня отыскал и привел к нему. — Собственная опасность подвергнуться наказанию заставила его подумать о сем хорошенько. — Дождавшись обеденного времени, он пришел к нам наугад и, к несчастию нашему, не ошибся. Я не успел еще окончить обеда, как он вдруг прямо взошел в горницу и с злобною радостию закричал на меня: «А! попался: — вот мы выучим тебя по-своему!» — и с бранью укоряя, что он должен бы был терпеть за меня наказание; бил меня по щекам и палкою по плечам, угрожая притом: сколько еще я должен буду терпеть наказаний от его рук. — Бедная мать моя не могла в защищение мое ничего другого сделать, как только говорила ему с рыданием, что она желает и просит бога увидеть, чтоб и с его детьми было поступлено таким же образом и чтоб они остались сиротами без покровительства и в таком же угнетении, как и несчастный меньшой сын ее Артемий. Десятник, на сии слова оставя меня, обратился к ней и, ударив несколько раз по лицу, схватил ее за волосы и таскал, приговаривая, что как она осмелилась ему противиться и говорить так дерзко; а если хочет защищать своего сына и сделать его ученым, то сама бы за него работала все, что он ее заставит, и приказывал ей, взяв тагучак,(Железо наподобие каменщичьего кирка, насаженное на длинной палке аршина в полтора, чем полют у нас траву, растущую между хлопчатой бумаги) идти за ним вместе со мною к старосте. Мать моя просила его убедительно пощадить нас и чтоб он не трогал ее хотя тот день, говоря, что ей не на кого оставить малолетних детей и дому своего, что если она не будет иметь времени делать на себя, то нам никто ничего не даст и не принесет; что мы по малолетству не в состоянии еще сами себе доставать пропитание, и что она, исполнивши тем днем свои нужды, пойдет на работу завтра; но ни слезы, ни вопли брата и сестры моей нимало не тронули сего изверга. Он принудил мать мою следовать за собою, таща ее за волосы. Будучи ожесточена до крайности и вышед из терпения, ударила она десятника такучаком в голову и прошибла до крови. Десятник, и без того будучи человек жестокий, таковым поступком матери моей приведен был в совершенную ярость; прибил ее до полусмерти и бросил на улице почти в беспамятстве; но не удовольствуясь сим, пошел уже [28] не к старосте, а к самому управляющему деревнею Калусту и, жалуясь на поступок матери, представлял ему о ее неповиновении, что она ни сама не хочет ходить на работы, ни детей своих не посылает, а думает только о том, чтобы нас сделать учеными, отдавши одного сына учиться башмачному мастерству, а другого — грамоте. Калуст в это время был в кали (род овина, где у нас очищают пшеницу). По повелению его человек шесть из его служителей тотчас пошли и притащили к нему мать мою за волосы. Калуст лишь увидел ее, то с зверским ожесточением закричал на нее, как осмелилась она не слушаться десятника и оказать неповиновение к повелениям его как главного начальника и управляющего всем селением и кто дал ей право не исправлять с прочими работ, какие ей приказывают, и стараться только о том, чтоб дети ее были ученые. — Мать моя, избитая и почти изувеченная, едва уже могла говорить; однако отвечала ему с подобострастием следующим образом: «Милостивейший господин! (тогда как он немилосердее был тигра) я, бедная вдова, ничего не имею, кроме того, что достану моими трудами; нет у меня никакой помощи и покровителя и не от кого мне получить даже доброго совета; дети мои малолетны, сами ничего доставать себе еще не могут. Я должна их воспитывать, а если я буду всякий день ходить на ваши работы, то, получая за целый день только две пары, 25 по нынешней дороговизне не токмо для детей, но и для себя не могу достать столько хлеба, чтоб быть сытою. Я одна, и не токмо никто не принесет им хлеба, но и присмотреть за ними и за домом некому. Окажите вашу милость мне и несчастным моим сиротам: дайте мне облегчение, пока они придут в возраст, тогда мы общими силами вознаградим то, чего я не могу теперь делать для вас одна», — и сию просьбу свою заключила жалобою на десятника. — Калуст, смотря на нее с адским осклаблением, вместо того чтоб убедиться справедливою ее жалобою на десятника и оказать ей защиту, в которой не отказали бы в подобном случае и самые лютые звери, если бы разумели голос человеческий. Осыпав ее ругательствами, неприличными ни званию его, ни полу матери моей, за то, что осмелилась она отвечать пред ним, приказал с совершенным хладнокровием привести сильного человека и принести кярмасы. (Деревья гибкие и не толще как в палец, из которых делают чубуки; если намазать их маслом, то они будут мягки как плети и не ломаются) Приказание его тотчас было исполнено. Привели дюжего мужика, который, взяв мать мою за руки, держал ее крепко на своих плечах, а другие били ее до тех пор, пока у ней вовсе уже не стало голоса и все платье на ней было смочено кровью. Я следовал все за нею и был свидетелем оказанных над нею жесточайших тиранств. Читатели мои, если могут, пусть представят, каково притом было мое положение и можно ли во всей подсолнечной указать на народ большей лютости. — Не больше ли это значит того, что дикие, которые по образу и жизни своей походят более на зверей, едят своих неприятелей? [29]

Таким образом насытившись кровию матери моей, стащили ее в дом также за волосы. — Она столь сделалась опасна в жизни, что в тот же день приобщили ее святых тайн. В сем трудном положении находилась она с месяц, а с постели могла встать не прежде, как по прошествии трех месяцев. Между тем я, мой брат и сестра каждый день были гоняемы на работы, и некоторые уже из соседей, так как мать моя имела у себя скотину и дом, сжалившись над ее страданиями и нашим беспомощным сиротством, приходили исправлять домашние наши нужды, когда мы сами всего исправить не успевали. Несмотря на малолетство и труды, какие я должен был переносить в будничные дни недели, по воскресеньям тайно уходил к моему учителю и продолжал учение. — В это время я почти один поддерживал наше семейство. Бывая в церкви по праздничным дням и с тех пор, как выучился читать, я с величайшим вниманием примечал порядок церковного служения; имея же хорошую память, многое из оного знал наизусть. Священники меня любили за мою расторопность. Ходя на работу и с работы, я каждый день заходил то к тому, то к другому и доставал от них хлеба, сыру, а иногда и деньги. Они брали меня с собою на похороны, крестины и на другие требы; причем я исправлял должность дьячка и получал от того некоторый доход. — Впрочем, случалось со мною не один раз и то, что полученные за полевые работы деньги, иногда дней за десять, были у меня отнимаемы по приказанию наших богатых людей и начальников. Например, узнав, кто идет с деньгами, прикажут десятнику его остановить и под предлогом, что будто бы корова или другая скотина его вошла в их поле и потравила пшено, потребуют заплатить за убыток; и таким образом поступали они со многими бедными людьми.

В продолжение помянутых трех месяцев, как мать моя с трудом еще только могла бродить по горнице, умер торговавший в нашей деревне наездом армянский купец Айвас из города Астабата, что в Нахичеванской провинции персидского владения. Так как он не имел тут наследников, то по праву монастыря послан был от патриарха Луки архимандрит Карапет для взятия на монастырь находившегося при нем имения после его погребения. — Я тотчас воспользовался сим случаем и, выбрав время, когда в церкви, кроме священнослужителей, никого из посторонних не было, пришел в церковь, читал по усопшем псалтырь и что следует пел при служении архимандритом панихиды. Заметя мою способность, спросил он, кто я и каких родителей, хочу ли быть принят в монастырь и находиться у него в услужении. Удовлетворив его вопросам о моем состоянии, я с радостию принял его предложение идти в монастырь и целовал его руку. Он сказал мне, чтоб я совершенно был в том надежен.

Пришед домой, я рассказал сие обстоятельство матери. Она обрадовалась до несказанности и со слезами благодарила бога за ниспослание любезному ее сыну такого благополучия. По погребении умершего Карапет, объяснив патриарху обо мне и способностях моих, просил его, чтоб принять меня в монастырь. Патриарх на сие согласился, и [30] я чрез несколько дней был туда взят, получив от матери благословление и подтверждение ее наставлений. Мне было тогда 10 лет.

Карапет родом был из города Арапкер, турецкого владения. Хотя он оказал мне по моему положению величайшее благодеяние, но я считаю необходимым сказать об нем справедливо, не нарушая, впрочем, должного уважения к его памяти и благодарности, которою ему обязан и которою до днесь его поминаю. Он был человек очень добрый или по крайней мере в сем смысле лучший многих других. Он, сколько мог я заметить, вовсе не был прилеплен к суетам мира; никакие страсти не возмущали спокойствия души его — он только любил изобильно и повкуснее наполнять себя пищею. — Я также не имел в ней недостатка; всегда был сыт в полной мере; но только об учении моем совсем было забыто. Я ничего другого не делал собственно для Карапета и ничему не учился, кроме того, как приготовлять для него кушанье; занимался иногда чтением священного писания и, имея много свободного время, записывал для памяти историю моей матери и предшествовавшие ей обстоятельства. — Жители города Арапкера, места рождения Карапета, говорят отличным и несколько смешным наречием противу чистого армянского языка и в пище имеют господствующим странный и жестокий вкус. У них не бывает ни одного почти блюда без дикого перца. Арапкерцы приготовляют из него даже особенный соус и употребляют его иногда так, как употребляют другие салат или огурцы, обмакивая только в соль. Словом сказать, что ни один народ не может вкушать так сильной или, лучше сказать, палящей горечи и в таком большом количестве, как арапкерцы. Карапет говорил тем же наречием, имел вкус к перцу, и кушанья его в изобилии оным были приправляемы. Я удивлялся, как такие яствы не съедали его внутренности, когда от одного к ним прикосновения слезала у меня с губ кожа, а запах поражал обоняние. — Прочие архимандриты и монашествующие в рассуждении кушанья его и наречия смеялись над ним; а встречаясь со мною, никогда не пропускали говорить, указывая с насмешкою: вот служитель такого-то. — Как бы то ни было: а я два года провел с ним совершенно спокойно и в довольствии. — Но по прошествии двух лет Карапет по надобностям монастырским был послан в Баязит, что в Курдустанской области. Он не хотел оставить меня в монастыре ни у кого и по дозволению патриарха отдал в наше село к старшему протопопу Гавриилу, с тем чтоб он содержал меня, продолжал мое учение и берег, за что обещал ему по возвращении заплатить за все с благодарностию. — Но протопоп удовлетворил его доверенности весьма худо. Он был из числа тех же людей, кои не имеют никакой чувствительности, кроме жестокосердия. Вместо учения по большей части употреблял меня в работах по обыкновению прочих учителей; а когда давал уроки, то при чтении оного наизусть, если случалось ошибиться хоть в одном слове, наказывал, или, справедливее сказать, мучил меня так, как и прочих учеников своих без милосердия. Кроме жестоких побоев, каких добрый хозяин не сделает никогда и скотине, запирал в курятник или в конюшню сутки на двои без пищи. — Таким образом до возвращения архимандрита [31] моего благодетеля терпел я от священника различные неистовства без мала два года.

Между тем в продолжение сего времени, от возвращения Ираклия из-под Еривана, чрез три года и именно в 1785 году Омар, хан лезгинский, собрав войска своего до 30 000 человек, пошел на Грузию. 26 Проходя многие области и селения, прибыл в местечко Мадан, где находились золотые и серебряные рудники. Царь Ираклий, укрепив некоторые свои места, пошел против лезгинцев, имея при своем войске до трехсот русских самых лучших людей, и прибыл в местечко Садахлу, расстоянием от Маданы на полтора часа. Армяне, грузинцы и греки ближайших селений со всем своим имуществом и семействами вошли в укрепленные места Мадана, чтоб защищаться соединенно от лезгинцев. Жившие собственно в Мадане при рудниках, большею частию греки, платившие Ираклию дань золотом, серебром, медью и свинцом, просили его, чтобы поспешил освободить их от нашествия злодеев; но Ираклий сделал только то, что приближился к Мадану еще на полчаса, намереваясь отправить к Омару своего воина, именем Офтандила, для заключения с ним мира; а начальник помянутого русского войска просил его, чтоб позволил ему с своими тремястами дать лезгинцам сражение и разбить их, но Ираклий на сие не согласился, говоря, что еще не время. Лезгинцы между тем взяли Мадан приступом, побили множество людей, а остальных со всем имуществом и богатством увели в турецкий город Ахельцега; после чего обратились паки к крепости Вахам. Ираклий, узнав о сих происшествиях, хотел воспрепятствовать Омару и расположился недалеко от осажденной крепости, но также ничего не сделал; а лезгинцы взяли и сию крепость, побили немало людей, а других увели в плен. После сего Омар-хан, пробыв в Ахелцега всю зиму, взял обратный путь чрез Ериванскую область.

Проходя чрез тамошнюю деревню Аштарак, поймал несколько человек садовников из армян; одних убил, а других повел с собою к городу Шуши, откуда возвратился уже в свои места. — Во время сих беспокойств селение наше Аштарак, в том числе и наше семейство, около двух месяцев находились в Ериванской крепости.

По возвращении Карапета я был взят обратно в монастырь. Жаловаться на протопопа Гавриила было дело бесполезное; я знал, что Карапет не может, следственно, и не будет мстить ему за меня, и потому радовался только его возвращению, освободившему меня от злодея. В сие время в монастыре приложено было обо мне старание. — Меня учили прилежно церковному пению по нотам восьми гласов. Я читал уже апостольские деяния наизусть, и по оказываемым мною успехам, которыми я обязан особенно хорошей моей памяти, многие из духовных досадовали на то, что я нахожусь у Карапета и что он, кроме стряпни по его горькому вкусу, ничему не в состоянии меня учить. Прошло около года, как не встречалось со мною никакой неприятности. Но в сентябре месяце 1787 в субботу, накануне праздника воздвижения креста господня, постигло меня самое болезненное приключение. [32]

Во время служения всенощной, не справясь по церковному уставу, что в праздник сей пение стихов должно быть другое, сделал ошибку, начав петь обыкновенные стихи, и поправился уже тогда, когда пропели на другом крылосе. Архимандрит Карапет хотя сам смыслил весьма немного и без сомнения сделал бы то же, однако ошибку мою принял очень к сердцу. По выходе из церкви он, догнав меня, схватил с остервенением за руки и ударил чрез плечо о плиты, устланные по дорожкам, так сильно, что я лишился всех чувств и лежал, как сказывали мне, около часа, пока, узнав о сем, другие пришли и на руках отнесли к нему в келью. Глаза мои наполнились кровью, так что чрез трои сутки я совершенно был слеп, пальцы на руках все были расшиблены, и я весь был окровавлен. Мать моя, узнав о сем несчастном со мною приключении, несмотря на устав, запрещающий женщинам входить в монастырь, кроме двух раз в году в определенное время, 27 ворвалась туда и, взошед в нашу келью, пришла в совершенное отчаяние, увидев меня в таком положении, что и узнать почти было не можно. Она кричала на Карапета, называя его и всех монахов тиграми и бесчеловечными; что она воспитала сына своего и терпела для него все нужды и мучения не на тот конец, чтоб они убили его, и требовала возвратить меня ей так же здоровым, каким взяли: словом сказать, что она наделала в монастыре множество шуму. Обстоятельство сие тотчас дошло до патриарха, и мать мою без дальнего следствия приказали выгнать вон из монастырской крепости, с тем чтобы впредь туда ее не впущать, а Карапету сделан был выговор. Боля обо мне всею душою, обливаясь горькими слезами и наполняя воздух воплем, ходила она около стен монастыря, доколе не пришла от того в совершенное изнеможение, что после пересказывала она мне сама; я же в то время находился в беспамятстве и около двух месяцев не вставал с постели. — Меня лечили прилежно: глаза мои поправились скоро; на руки прикладывали пластырь и пальцы совсем зажили, кроме одного. — Для испытания оному причины приложили на него мясо рыбы кармирахайт, которая, будучи в пище превкусная, имеет в наружных средствах такое действие, что без всякого нагноения и почти без боли съедает мясо так, что обнажит кости и жилы. Посредством чего увидели, что сустав указательного пальца на левой руке был раздроблен и повреждена жила. Надобно было сыскать костоправа. Меня отправили с монастырским служителем в Ериван к одному армянину по имени Ревазу, жившему в армянской слободе Конд, т. е. высокий холм. Реваз считался там поверенным монастыря; он был хороший мастер медного и серебряного дела, знал также другие художества и был человек весьма неглупый и основательный. — По прибытии в Ериван к Ревазу я был столь еще слаб, что не иначе мог стоять на ногах, как опершись на что-нибудь. — Надобно было ехать в Герх-Булах, от Еривана верстах в 40, о котором помянуто выше и где находился известный в то время костоправ. Дорога была вся почти чрез горы и весьма затруднительна. Реваз, принимая во мне участие, не хотел подвергнуть меня трудностям сего пути и писал к костоправу, чтоб он приехал в Ериван; но он, будучи [33] человек старый, не согласился принять беспокойства, тем более что дорога, кроме трудностей, сделалась еще и опасною от разных разбойников. По сей причине я прожил в Ериване с лишком месяц. На другой же день по прибытии моем к Ревазу случилось у него много гостей, между коими находилось человека три священников. — Реваз узнал от монастырского служителя, что я хорошо учился и какие имел способности. По сему священники захотели меня видеть. После обеда, когда все гости собрались в сад, позвали и меня. Они сделали мне вопрос о христианской вере. Стоя, прислонившись к дереву, я в ответ прочитал им все то, что только было мною выучено наизусть. Сей ответ мой продолжался очень долго, ибо я по болезненному состоянию моему скоро пришел в такое расслабление, что перечитал им, так сказать, по одной только привычке языка все следующие за тем вопросы и ответы, не чувствуя и не понимая не токмо того, что я говорил, но и самого себя. Гости, заметив напоследок мою слабость, остановили меня, обласкали и велели отвести в покои. По весьма ограниченному просвещению тамошнего народа я показался им больше, нежели ребенком, и даже необыкновенным. Во все время бытности моей у Реваза я пользовался благосклонностями и ласками как хозяина, так и гостей его, часто посещавших его дом. — Напоследок, когда я довольно оправился в моем здоровье, а дорога сделалась от разбойников несколько безопаснее, Реваз отправил меня в Герх-Булаг с собственным своим служителем. Палец мой был уже заросши, но костоправу показалось нехорошо; он положил, что для исправления надобно его снова сломать, что и сделал он во время моего сна. Почувствовав вдруг ужасную боль, я испугался до того, что одному только провидению божию должно приписать, что я совсем не помешался в уме. Сей костоправ был в самом деле человек довольно искусный и показал в том многие опыты; но с моим пальцем поступил неудачно и вместо исправления сделал еще хуже, нежели как он был. — Как бы то ни было, я выздоровел, возвратился к Ревазу и желал там остаться; но по повелению патриарха прислали меня взять — я отказался туда ехать, объяви, что после учиненного со мною тиранского поступка не могу более быть в монастыре. За мною прислали в другой раз и взяли меня против воли. В обратный путь поехали мы чрез деревню Паракар, где в близлежащей горе находится мыльная глина, которую бедные люди употребляют вместо мыла. По прибытии в монастырь на вопрос, хочу ли остаться в монастыре, я отвечал то же. Преподобные отцы вздумали исторгнуть мое согласие насилием. Они приказали меня бить по следам жидкими и гибкими палками. Это обыкновенное у нас наказание, которое производится большею частию так жестоко, что наказываемый лишится и голосу, и памяти. Оно называется фалаха и делается таким образом: на длинную палку привязывается посредине веревка обеими концами и составляет петлю, в которую вложа ноги того, кого хотят наказывать, завернут палку так круто, что никак уже ногами пошевелить не можно и что причиняет также жестокую боль, палку держат двое, поднявши почти в грудь; между тем наказываемый лежит на полу или на земле навзничь, [34] а третий сечет ноги. — В продолжение моего наказания повторяли спрашивать меня, хочу ли остаться в монастыре; но я решился вытерпеть все; и отрекался от монахов. Таким образом отделавшись от их преподобий, я благодарил бога, что не был убит и замучен до смерти. Меня вытолкали из монастыря с бесчестием, и я возвратился в Вагаршапат к своей матери, что происходило в 788 году весною, около мая месяца, когда у нас стоит прекраснейшее время. Я был тогда 14 лет.

2. Эчмиадзин (до 1945 г. — Вагаршапат) — один из древнейших городов Армении, построен в первой половине II в. С начала IV в., после провозглашения христианства государственной религией и основания эчмиадзинского монастыря, по XII в. и с 1441 г. по настоящее время является центром армяно-григорианской церкви и резиденцией католикоса, верховного патриарха армянской церкви.

3. ...верховного патриарха всей Армении Симеона — ок. 1712-1780; о нем см.: Диван (Архив) армянской истории, кн. 3. Тифлис, 1894 (на арм. яз).

4. [Псалмы, 120 : 1-2.] (В квадратных скобках приведены комментарии Р. Р. Орбели )

5. [Мф., 5 : 39; Лк., 6 : 29.]

6. ... сорочинское пшено... — Несколько удивляет, что тогда, в XVIII в., в этих местах Армении, где так мало водных ресурсов, сеяли рис, требующий много влаги, воды.

7. [Иов, 3 : 1-26.]

8. ... природная гайканка... — Предание о происхождении армянского народа по изложению древнеармянских авторов см. в книге Иосифа Аргутинского-Долгорукова «Исповедание христианской веры армянской церкви» (СПб., 1799), где сказано: «Достовернейшее повествование о родословии праотцев Армейского племени гласит тако: Ной родил Афета, Афет родил Гомера, Гомер родил Тираса, Тирас родил Торкома, Торком родил Гайка, который обще с Немвродом предпринял Вавилонское столпотворение. Поелику же не хотел он признать над собою верховной власти Немврода, то, оставя предприятие оно, возвратился в свою землю; за что от Немврода нанесена ему была война, в которой Гайк победил и убил Немврода. По чему народы, повинующиеся Гайку, почитая его за отца своего и государя, стали называть себя от имени его Гайканами, а землю, [204] обитаемую ими, Гайканскою. И так до сего времени, как в писаниях, так и в общем разговоре, называем мы себя Гайканами. Сей Гайк родил Армена, который силою оружия покорил многие соседственные народы и, утвердя над ними власть свою, много распространил свое владение. От имени его, славного завоеваниями, стали иностранные народы называть нас Арменами, а землю Армениею».

9. Христианство было объявлено в Армении государственной религией в 301 г. при царе Трдате III (287-ок. 330).

В «Истории Армении» Агатангехоса (V в) сохранилась традиционная национальная версия о принятии веры от первого патриарха армянской церкви Григория Просветителя. Эту версию довольно близко воспроизводит Русский хронограф (западно-русской редакции), в котором повествуется о «священомученике Григории», брошенном по повелению царя Трдата в глубокую яму со змеями и скорпионами, «чтобы эти гады съели его». Пятнадцать лет пробыл Григорий в этой яме. Он питался пищею, доставляемой одной вдовой. Божий гнев покарал Трдата, который обратился в дикого кабана. «И великий страх напал на всю армянскую землю». Тогда открылось «тайное видение» сестре Трдата Хосровадухт. Григорий был извлечен из ямы. По его молитвам царь снова принял человеческий образ. Трдат принял христианство и вместе с ним «была озарена светом» и вся Армения.

Полн. собр. русск. летописей, т. XXII, ч. II. Пг., 1914, с. 86-87.

10. [Автор имеет в виду вторжение в 1755 г. аварского владетеля Нурсал-бека с 20-тысячным войском. После тяжелых боев победа осталась на стороне Грузии.]

11. [Примечание Артемия Араратского показывает, что он был знаком с начальной (легендарного периода) историей армянского народа. Неизвестно, при- обрел ли он свои знания понаслышке или читал Моисея Хоренского («История Армении», ч. I, гл. X-XI), но он в основном близок к этому источнику.]

12.. кябин (свадебный контракт) — совершают во время не помолвки, а свадьбы.

13. Историк Агафангель — автор «Истории Армении» Агатангехос (V в), откуда заимствована христианская легенда о великомученицах Рипсиме и Гаяне с про- чими 37 девицами.

14. [Дан., 3 :12-100.]

15. масир, вернее, масур (арм) — кусты горного шиповника.

16. [На острове оз. Севан известны две армянские церкви: Аракелоц (апостолов) 874 г. и Аствацацин (богородицы), также IX в. В селениях на берегах Севана в последней четверти IX в. были построены церкви Айриванк, Котаванк, Макеноцванк.]

17. [О родоначальнике Гехаме и постройке им Гехаркуни (Гелакуни) повествует армянский историк V в. Моисей Хоренский в главе XII части I своей «Истории Армении».]

18. ...птица Керунк — крунк (арм), журавль.

19. ... пряла бумагу — хлопок.

20. В XVIII в. Грузия почти не выходила из состояния войны. Иран, Турция, дагестанские феодалы разоряли слабо вооруженную, не имевшую регулярного войска страну. Поход Ираклия II 1779 г. на Ереван был одним из звеньев в этой цепи военных действий. Ираклию стало известно, что Грузии угрожает нападение могущественного Фатали-хана дербентского, кубинского и ширванского в союзе с ханами ганджинским и ереванским, Ираклий привлек на свою сторону Ибрагим-хана шушинского (карабахского), и, объединив войска, союзники выступили в поход. Ираклий шел с тем, чтобы взять Ереванскую крепость и потребовать дани от хана как от своего вассала: экономика Грузии все более приходила в упадок и требовала средств, а победа над ханом ереванским могла нанести урон планам Фатали-хана. Известно, что в Ереване хан уступил довольно быстро и обещал платить дань.

Поход не был затяжным, но большое войско, устрашившее хана ереванского, было неоднородно: его пополняли ряды людей Ибрагим-хана. И если в дни осады крепости и позднее в селениях происходили убийства, грабежи и бесчинства в церквах, то это могло быть только со стороны военных союзников Ираклия. Ни на жестокость среди населения, ни на оскорбление христианской святыни грузинское войско пойти не могло. Этому не могла способствовать и конфессиональная рознь, она проявлялась иначе.

На территории Картли и Кахети благополучно проживали армяне — грузинские подданные — дворяне, купцы, ремесленники, духовенство, крестьяне. Они жили наравне с коренным населением. Ираклий II благоприятствовал торговле, армянские купцы не были стеснены, а у наиболее состоятельных из них Ираклий сам брал денежные ссуды — у государя не было денег. Ираклий покровительствовал наукам и литературе — грузины и армяне сотрудничали, переводили сочинения армянских авторов на грузинский язык и т. п. Но более того, Ираклий был связан с крупнейшими деятелями армянского освободительного движения, такими как Иосиф Эмин, Шаамир Шаамирян и др. Был выдвинут проект объединения Грузии и возрожденной Армении под общим протекторатом России. Проект, как известно, не был осуществлен. Выполнение такой государственной задачи было сопряжено со многими условиями и среди них с условием единодушия сторон, но Ираклий не настаивал, а влиятельный армянский католикос Симеон был противником проекта и имел сторонников.

В описании Артемия Араратского Симеон выступает как лицо, умиротворяющее Ираклия в защиту армянского населения. Жители ханства, в особенности в районах, близко расположенных к крепости, естественно, страдали от военных действий, а католикос пытался уберечь свою паству. Однако события он мог расценить и иначе: армяне, жившие на своей исконной земле, страдали и от гнета иранских захватчиков. Приход дружественного армянам Ираклия был направлен против общего врага.

В 1779 г. Артемий Араратский был пятилетним ребенком. Он не свидетель, но слышал подробные рассказы, многое он мог слышать от лиц из окружения католикоса Симеона.

Отрицательная характеристика Ираклия в данном случае противоречит тому, что пишет автор на последующих страницах своей книги.

В связи с описанием событий 1779 г. в Ереване следует обратить внимание на дальнейшие сообщения автора, относящиеся к весне 1795 г., когда над Ереваном нависла угроза наступления шаха Ага-Мухаммед-хана (с. 64-65, 81-83). Араратский не пишет только, что Ереван сдался шаху добровольно и что высшее Духовенство в Эчмиадзине в свою очередь признало шаха.]

21. ... монастыри и церкви на Аракатской горе — древние храмы на склоне горы Арагац.

22. ... отдалившись от веры отцов своих, утвержденной на Никийском соборе, и сделавшись папистами... — Никейские соборы — церковные соборы в Никее, в Вифвании. Первый Вселенский никейский собор состоялся в 325 г. В 536 г. армянская церковь отвергла формулу Халкедонского собора и с тех пор отделилась в особую церковь, которая была названа именем Григория (первого христианского просветителя Армении) — Григорианской. Паписты — армянские католики, составляющие и поныне незначительный процент.

23. В политических переговорах армян с Россией видную роль тогда играли патриархи армянской церкви: Симеон, Гукас (Лука), а впоследствии Иосиф Аргу- тинский-Долгорукий. Эчмиадзин после потери Арменией государственности (XIV в) в известной мере выполнял государственные функции, и католикос рассматривался в то время не только как религиозный, но и как своего рода политический глава армянского народа.

24. ... скрывши в сухом коровьем навозе... — сказано неточно, едва ли понятно. Речь идет об одинаковых размеров срезанных из навоза плитах типа кир- пичей, которые сушатся на зиму сложенные в своеобразные пирамиды. В них-то в прятала мать от десятника своего сына.

25. Пара (турецк) — деньги; пара (перс) — денежная единица; 72 пары составляли 120 коп.

26. [Удар, нанесенный Грузии Омар-ханом лезгинским в 20-х числах сентября 1785 г., был рассчитан: он был направлен на важнейший источник доходов страны — рудники и медеплавильные заводы в Ахтале (окр. Ворчало). Добыча серебра, золота, меди и железа, поддерживавшая скудную казну, прекратилась надолго: рудники и заводы были полностью разрушены. Двадцатитысячное войско Омар-хана увело множество пленных, среди них и местных жителей — грузин, армян, греков. Участие на стороне Грузии русского отряда под командованием С. Д. Бурнашева не спасло положения.]

Как место нахождения рудников Артемий Араратский называет «местечко Мадан», расположенное вблизи селения Садахло. По-видимому, автор подразумевает Мисхану — селение, построенное и заселенное греками, работавшими на рудниках. Селения Мадан ни географ и историк Вахушти (1696-1772), ни другие грузинские источники не упоминают.]

27. ...несмотря на устав, запрещающий женщинам входить в монастырь, кроме двух раз в году... — Это правило когда-то существовало, но оно давно отменено армянской церковью.

Текст воспроизведен по изданию: Жизнь Артемия Араратского. М. Наука. 1981

Жизнь Артемия Араратского/Часть I. Отд. 1

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Комментарии

Навигация

Персональные инструменты

Пространства имён

Варианты

Просмотры

Ещё

Поиск

Порталы

фонд

Инструменты