Просмотр исходного текста страницы Итальянский художник - уроженец Нахичевани-на-Дону Григорий Иванович Шилтян (1900 - 1985) и его книга «Мои приключения» / Вардуи Халпахчьян

Григорий Иванович Шилтян – это не кто иной, как известный итальянский художник Gregorio Sciltian. Его произведения есть во многих музеях Италии и других стран Европы (например, в Музее современного искуства в Париже и в Королевском музее в Брюсселе), но
подавляющее большинство его творческого наследия хранится в частных собраниях, поскольку на протяжении десятилетий Шилтян был очень востребованным портретистом (в том числе - официальным портретистом семьи предпоследнего князя Монако Рене III-го).  
       
Шилтян много  работал и по заказу Ватикана и для церквей Италии. Например, для  баптистерия римской базилики Непорочного сердца Девы Марии (Basilica del Cuore Immacolato di Maria) он выполнил (в 1960-1962 гг.) цикл из девяти полотен на сюжет «КрещениеХриста». 
      
Кроме того, Шилтян был популярным художником театра (опера С.Прокофьева «Война и мир» до сих пор идет в Италии в его декорациях), а также книжным иллюстратором (например, он оформил итальянское издание «Анны Карениной» Л.Н.Толстого).   
       
Григорий Иванович Шилтян (Шилтов) родился в Нахичевани на Дону, в семье адвоката и нотариуса, практиковавшего в Ростове. С детства увлеченный рисованием, Гриша Шилтов очень много работает и самостоятельно осваивает секреты живописной техники.  В 15-летнем возрасте (в 1915 году) он впервые выставляет свои работы, причем на главной художественной площадке своего региона – на сезонной выставке «Ростовско-Нахичеванского общества изящных искусств». Все шесть представленных им рисунков и акварелей были раскуплены (как вспоминал потом художник, «по 25 рублей за штуку»).
      
В 1919 году, в разгар гражданской войны, Шилтян бежал из России от неминуемой смерти. Он намеревался достичь Италии, стать профессинальным художником и увидеть все музеи мира.  Но путь оказался долог и тернист, сама его жизнь не раз подвергалась опасности. В Италию Шилтян попал только к концу 1920-х годов -  через Тифлис, Батум, Крым, Константинополь, а потом Берлин, Вену и Париж. 
       
Несмотря на тяжелейшие условия эмигрантского существования, художник упорно шел к своей цели и совершенствовал свое мастерство. Он получал признание (его творчество ценили такие критики, как Роберто Лонги), его персональные выставки в галереях Италии и  Франции имели успех, его участие в выставках русского искусства (в  1928 году в Брюсселе, где три работы — картина Шилтяна «Обнаженная», мраморная скульптура Гюрджяна «Сиамская кошка» и деревянная скульптура Стеллецкого «Всадник» - были приобретены государством и вошли в собрание Бельгийского национального Королевского музея изящных искусств,  и в Копенгагене в 1929 году), а также в крупных художественных выставках европейских столиц всегда было отмечено особо. Но жизнь его продолжала оставаться нелегкой - вплоть до начала 1940-х годов, начиная с которых Шилтян становится признанным в Италии художником, особенно прославленным как портретист. Тернистость его пути объясняется тем, что он, вне зависимости от общего настроения своего века, всегда отстаивал реализм как главный принцип художественного отражения жизни и считал, что нефигуративное искусство есть порождение кризиса культуры.
     
Свою книгу «Мои приключения» Г.И.Шилтян писал в 1950-е годы, а вышла она в 1963 году в престижном издательстве «Риццоли» (Sciltian G., Mia Avventura, Milano, Rizzoli, 1963).
      
Автор обмолвился где-то, что текст книги писался по-русски, а потом им же самим переводился на итальянский язык. Об оригинале на русском языке сведений нет, поэтому настоящая публикация – первое «возвращение» книги (пока что – отдельных ее отрывков) к своему  первоначальному варианту.
        
Думается, что для читающих по-русски эта книга была бы чрезвычайно интересна. Во-первых, в ней содержатся интереснейшие факты о нахичеванском и ростовском быте начала ХХ века. Заслуживает внимания и описание событий гражданской войны на Дону – района самых чудовищных конфронтаций. Богатый исторический материал содержится в главах, посвященных жизни эмигрантской среды Константинополя и в главах, посвященных культурной жизни (и самым ярким ее представителям) европейских столиц (Берлина, Вены, Парижа, Рима) между двумя мировыми войнами.  . 
       
Возможно, эта книга была задумана как первая часть автобиографии. Автор заканчивает свои воспоминания на 25-ом февраля  1942 года – дне, в который он, что называется, «проснулся знаменитым»: в утреннем выпуске центральной миланской газеты «Коррьере делла сера» появилась хвалебная статья престижного критика Уго Ойетти, посвященная творчеству Шилтяна, что положило, как считает сам художник, начало его славе. 
      
Вторая половина долгой жизни Григория Шилтяна (1942-1985) осталась без автобиографии, которая была бы посвящена, конечно, этапам творческого поиска. Художник постоянно отстаивал принципы реализма в изобразительном искусстве. В 1947 году он даже поддержал инициативу основания группировки «Современные художники-реалисты» и написал для нее манифест.  Основные идеи этого манифеста Шилтян включил, в  расширенном варианте, в свой «Трактат о живописи» (опубликован позже, в 1960-м году, в Милане), в котором продолжал защищать реализм. В трактате анализируются также художественные жанры и иллюстрируются приемы живописной техники. 
    
Художественная среда никак не откликнулась на «Трактат о живописи» Шилтяна, а несколько лет спустя «не заметила» и его книгу-автобиографию, где нарисованы  не очень лестные портреты повсеместно признанных мэтров, произведения которых давно превратились в материальную ценность.    
     
Я надеюсь, что когда-нибудь автобиографическая книга Григория Шилтяна выйдет на русском языке полным изданием, снабженным подробной биографией автора,  комментарием и именным указателем. 
      
Пока что привожу, в своем переводе, отрывки из первой части книги, которая завершается  бегством автора из Ростова в 1919 году. В другой публикации, которая скоро выйдет из печати (в сборнике «Випперовские чтения 2008») рассказывается о встречах Г.И. Шилтяна с Максимом Горьким и П.П.Муратовым в конце 1920-х – начале 1930-х годов.

<Начало ХХ века>

«Мои родители оба родились в Нахичевани, городе  с населением в 70 000 человек, составлявшим единую городскую общность с Ростовом на Дону. Мой отец был одним из первых адвокатов, начавших практиковать в Ростове, а моя мать была из семьи армян-промышленников, очень богатых. ...
.... Нахичевань была очень чистым, застроенным маленькими особняками городом, с красивым театром и большим бронзовым памятником Екатерине II. Во время революции этот памятник был низвержен и брошен на газон городского сада, где скоро покрылся травой, и ящерицы нежились на солнце, разместившись на большом лице императрицы. 
      
В городе было семь армянских церквей и кладбище с большими кипарисами – первым признаком юга посреди среднерусской степи. В кофейнях восточного типа  старики-армяне с орлиными носами и густыми нависшими бровями коротали время за шахматной доской, попивая турецкий кофе. По стенам там были развешаны литографии с картин Айвазовского: пейзажи Босфора и виды Константинополя.
       
Мой дед по отцу прибыл в Нахичевань из Турции в 1820 году. Он прославился тем, что первым в городе  стал носить перчатки. Отец рано осиротел, почему был отправлен на учебу в Москву, в Лазаревский институт, при котором действовал и Институт восточных языков, известный во всем мире. Здесь взращивали дипломатов и ученых. Поскольку мой отец был беден,  дипломатическая карьера была не для него. По окончании Лазаревского института он поступил на Юридический факультет Московского университета. Окончив полный курс, отец возвратился в родной город, где открыл адвокатскую практику, а впоследствии стал исполнять и обязанности нотариуса. ...
      
Семья моей матери – Мелконовы-Езековы - была, наоборот, очень богата.  Несколько поколений этой семьи успешно занималось выделкой кож, в их собственности был целый остров посреди донского русла, где работала фабрика, построенная еще моим прадедом, на которой  в начале ХХ века было занято более трех тысяч работников. По семейной традиции, мальчиков отправляли за границу учиться коммерции и бухгалтерии. Трое моих дядей немало лет прожили один в Лондоне, другой в Бремене, а третий в Вене. Моя же мать и ее сестры обучались в Москве, в известном французском колледже Де Мюшель. 
    
Когда я родился, моего деда уже не было в живых, и главой семьи  была бабушка. Ее большой дом в тридцать комнат ... считался в Нахичевани самым богатым и самым гостеприимным, там устраивались настоящие пиры. Однажды у бабушки гостил и патриарх всех армян Католикос Измирян, когда возвращался  из Петербурга, где представлялся Государю. Он держал речь с нашего балкона перед толпой, заполнившей всю площадь, и я как сейчас помню этого величавого старика с белоснежной бородой, который поднимался на верхний этаж, опираясь на мое плечо. Мне было тогда шесть лет.
     
Двухэтажный бабушкин дом, довольно протяженный по фасаду, стоял на главной площади Нахичевани, прямо напротив городского театра. ..В большой белой зале была лоджия для музыкантов. Мебель неопределенного стиля, на манер Людовика  XVI,  тоже была белой, с золотом. Золотыми были и рамы развешанных по стенам зеркал, а белым – стоявший в центре большой концертный рояль, окруженный креслами и оттоманками с шелковой обивкой. За залой следовала зеленая гостиная, с ампирной мебелью и стенами затянутыми зеленым дамаском. Помню там ряд картин: «Бурю» Айвазовского в тяжеленной резной раме, пейзажи немецких и швейцарских художников. Была еще и розовая гостиная с горками, полными тончайшего хрусталя, и кабинет покойного деда со множеством книг в драгоценных переплетах. 
     
В покоях этого дома стоял свой особый аромат, свойственный, думаю, всем зажиточным домам XIX века, так хорошо описанным в романах Золя и Мопассана. Это была тонкая смесь  запаха сигар, шерсти персидских ковров, деревянной обшивки стен и духов Coeur de Janette от Герлена, которыми так любили пользоваться в ту пору. Здесь часто устраивались празднества для многочисленных гостей, с долгим застольем и нескончаемой музыкой, которые мне до сих представляются олицетворением той мирной и беззаботной жизни, которую  человечество вряд ли сможет когда-нибудь обрести вновь. Постараюсь восстановить по памяти один такой домашний праздник во всем его разнообразии и великолепии. .....».
 
«В мае, с наступлением первых жарких дней,  мы часто ездили к бабушке  на дачу, находившуюся примерно в десяти километрах от Ростова, прямо в степи. .. Ехали караваном в две-три коляски, среди которых была и бабушкина, с двумя бородатыми кучерами в характерных костюмах, смазных сапогах, и с шевелюрой,  блестевшей не хуже их сапог.

... Донская степь – это не плоская равнина, а волнистая, с небольшими дюнами, которые называются балками. Она покрыта высокой пшеницей, чутко отзывающейся на малейшее движение воздуха. Посреди этого огромного и безбрежного золотого моря вспыхивают там и сям яркие многоцветные пятна полевых цветов - красных, голубых, белых – наполняющих воздух густым пьянящим ароматом, нигде в мире больше не встречающимся и знакомым только тому, кто побывал в донской степи.
     
Но вот наконец  на  горизонте, на кромке этого неповторимого моря, вырисовываются белые колонны дачного дома. Коляски въезжают в ворота, встречаемые  звонким собачьим лаем и сторожем, кланяющимся  в пояс каждой коляске. 
       
Дом был огромным, построенным в эклектическом стиле, распространенным в то время и в России, и по всей Европе. .. Перед ним расстилался цветущий сад с шумно журчавшим фонтаном, в центре которого было две бронзовые фигуры: мальчик и девочка под зонтом, а по сторонам – бронзовые же дельфины, изо рта которых били струи воды. В саду были аллеи, полные роз, цинний, львиного зева. По обеим сторонам сада, прямо на пороге открытой степи, высилось два увитых розами боскета.
    
Позади дачи был еще один сад, с фонтаном с фигурой Нептуна в центре. Этот сад уходил  прямо в вековой лес, где так приятно было в жаркий день читать, лениво покачиваясь в гамаке. В этом саду, где росли фруктовые деревья -  яблоневые, грушевые, сливовые, вишневые - самым привлекательным был огромный лабиринт. Он был устроен зиг-загом, а стены его были  из подстриженных кустов смородины. Лабиринт был любимым местом наших детских игр - там невозможно было отыскать друг друга, потому что густые кусты приглушали и изменяли звуки голосов».

<1905 год>
     
«Моя память, как, наверное, память всех, кому выпало жить в эпоху социальных потрясений, хранит картины страшных событий, и одно из самых ранних – эпизоды жуткого еврейского погрома в Ростове во время первой русской революции. 
     
Мне было пять лет. Помню себя сидящим на подоконнике в моей детской: я хотел понять, почему мне вдруг строжайше запретили приближаться к окну. 
     
Знакомая улица, сначала странно пустынная, вдруг оказалась запруженной необычной орущей толпой, состоявшей целиком из страшных лиц и поднятых вверх рук с тяжелыми длинными палками. Крик становился все громче, но невозможно было разобрать ни одного слова. Вскоре к нему присоединился звук разбиваемых вдребезги стекол, и по улице вдруг полетели во всех направлениях мужские шляпы, отчего даже потемнело небо, как во время  дождя: в нашем доме на первом этаже был шляпный магазин Эндзелевича, самый лучший в городе. Потом, из дома напротив, из разбитой витрины большого галантерейного  магазина полетели на мостовую, раскручиваясь в воздухе, ленты, тесьма и кружева, а потом и чулки, потом застучали по асфальту пуговицы и катушки ниток всех цветов. Крик толпы становился все громче, оттого что она распалась на отдельные фигуры, которые рвали из рук другу у друга все, что было возможно. На их головы было надето по нескольку шляп, с шей свисали целые пучки чулок, из карманов торчали коробки и мотки. Издалека доносились выстрелы, но один взвизгнул и совсем близко. Тут няня заметила меня и стащила с подоконника. 
      
В следующие дни небо было все время красным от пожаров, никто не выходил из дому. В одной из комнат нашей квартиры плакал, окруженный всей своей семьей,  Айбиндер, портной моего отца. Они провели у нас много суток, во время которых никто не ложился спать. Мой отец  все ночи простаивал в нашем парадном с иконой в одной руке и со свечой в другой в знак того, что в доме нет евреев. Все понимали, что будет, если обман раскроется».



<1919 год> 
     
«Белые, захватив Харьков, шли на Москву. ...После своих побед, они становились все более и более распущенными, постоянно устраивали оргии и пускались во всевозможные спекуляции. У нас в городе снова объявили всеобщую мобилизацию, и всех, кого удавалось поставить под ружье, немедленно отправляли на фронт. Царил полный хаос, одно учреждение не признавало документы, выданные другим. Все, кто мог, не выходил из дому. Полный разлад всех жизненных основ, постоянная смертельная опасность и повсеместная коррупция создали ужасающую атмосферу. ...Я был в полной прострации и проводил целые сутки на диване в нашей гостиной....Мне казалось, что дальше я так не выдержу: вокруг нас были только кровь, насилие и все ужасы гражданской войны. Днем  раздавался, не прекращаясь, погребальный звон церковных колоколов. Каждый час приносил известия о массовых расстрелах и погромах. .. Во мне зрело решение покинуть свой город, свой дом и все это и пуститься, хоть пешком, в дорогу, чтобы достичь Италии.
     
В конце октября красные отвоевали Харьков и устремились на Ростов. Белая армия была деморализована, и теперь по всему городу шли облавы: врывались в дома и искали мужчин, способных носить оружие. ..Это была трагическая, мрачная осень. Красные быстро приближались. В городе царила паника, представители буржуазии, купечества, да и многих других слоев общества распродавали все, что могли, намереваясь бежать из города. Ростов наводнили толпы беженцев с севера, спасавшихся  от наступавшей Красной армии. ... Даже до вокзала было невозможно добраться – куда там найти место хоть на крыше вагона! ... Ростов был охвачен ужасом: на периферии уже слышались пушечные выстрелы, а вдоль всей Садовой висели на фонарях, с картонкой на шее «Повешен за дизертирство», многие мои знакомые - сверстники и представители других поколений. .. Целые толпы людей переходили по хрупкому осеннему льду через Дон, ища спасения на другом берегу.

... 20 ноября 1919 года стало поворотным днем моей жизни. ...Выйдя из дому на заре в поисках новостей, я встретил знакомого, который рассказал мне, что сегодня ночью с товарного разъезда будет отправлен эшелон с ранеными и тяжелобыльными. ....Я вернулся домой в большом волнении, мне предстояло принять главное решение своей жизни. Я тешил себя надеждой, что расстаюсь с родными месяцев на шесть, ну максимум на год. Не может же продолжаться так долго эта кошмарная бойня! ... Было девять часов вечера. Мы решили в последний раз поужинать вместе, но никто не сумел проглотить ни куска. ... Я обнял младших брата и сестру и спустился по лестнице вместе с матерью, которая несла керосиновую лампу. На пороге она крепко обняла меня в последний раз: она была очень бледна, но уже не плакала, а только все смотрела на меня. Я тоже обнял ее и шагнул в темноту. Мама осталась на пороге. Шагов через двадцать я обернулся и разглядел сквозь густую тьму слабый свет ее лампы. В этот момент я чуть было не вернулся назад – поэтому еще больше ускорил шаг. Через некоторое время я обернулся снова, и снова разглядел  огонек, уже еле видный. Потом он пропал совсем. Все! Все было кончено бесповоротно! Но тот огонек и сейчас трепещет в моей памяти и бередит мне душу ».