Просмотр исходного текста страницы Марков Евгений Львович. Русская Армения/Часть 2

ЕВГЕНИЙ МАРКОВ

=РУССКАЯ АРМЕНИЯ=

==Зимнее путешествие по горам Кавказа.==

===III. — У Арарата.===

(См. выше, май, 107 стр.)

У станции Эйлант, Арарат уже вырос в целую громаду Малого и Большого Арарата. Туманная масса их, загородившая часть неба, несмотря на большую даль, — кажется висящею в воздухе, потому что основание ее тонет в какой-то лучистой мгле. Облака густо укутали вершину тысячелетнего старца и ожерельем увили шею его. Целая гряда более низких гор, связанных с Араратом, мерцает в неясных очертаниях под грядою освещенных облаков; это — стена, отделяющая от Кавказа турецкую Азию.

Мы едем словно прямо к подножию горы Ноя; ее грандиозная двойная пирамида господствует здесь над всем, всему здесь придает свой характер, свою физиономию.

А в то же время, справа от нас, гораздо ближе, яснее, осязательнее, поднимается целый хребет снежных вершин Алагёза, за которые зацепились и обложили их, как отары овец, — вереницы облаков.

От Эйланта картина резко меняется. Мы словно попали в другой мир: свежая весенняя зелень бесчисленных тополей, яркие нивы озимых хлебов; везде бурно текут оросительные канавы; сады, огороды с тщательно разбитыми грядочками, словно разлинованные искусным чертежником; целая долина рощиц [485] и селений тянется к самой Эривани. Вот мы взъезжаем на вершину перевала, — и вдруг очутились над прелестнейшею панорамою, расстилавшеюся глубоко у наших ног. На огромное пространство, во все стороны, раскинулся один бесконечный золотисто-зеленый парк тополей, орехов, смоковниц, и среди него свободно разбросаны живописные домики и дворы Эривани, с ее древними храмами и мечетями. А над всем вдали поднимается высоко в небеса, будто какой-то титанический шатер, туманно-серебристая громада Арарата. Коляска наша неистово сомчалась вниз по тенистому шоссе среди садов и дворов и внеслась в длинную Астафьевскую улицу, обставленную весьма приличными домами оригинального туземного стиля. В гостинице «Grand Hotel», как раз против городского гульбища, мы нашли весьма порядочную комнату с двумя кроватями, всего за 2 рубля в сутки, и с искренним удовольствием расположились на отдых после нескольких дней почтовой езды...

Утро встало ясное, сине-золотое, какого не знает не только наша зима или поздняя осень, но даже и весна. Превосходные парные фаэтоны, еще все с иголочки, стоят к вашим услугам, тут же против гостиницы, в тени бульвара. За конец — 30 коп., в час — 60 коп., что для Кавказа довольно милостиво. У меня было несколько писем от брата к его эриванским знакомым, и я с утра отправился разыскивать их, чтобы не начинать осмотра неведомого города без совета знающих людей. Но мне не повезло, — не мог захватить решительно ни одного. Директор гимназии Б-ков, — ученик моего брата,— оказался в женской гимназии, куда он провожал приезжавшего из Тифлиса ревизора. Податного инспектора К-на и директора учительской семинарии М-ева также не удалось застать. Делать было нечего, и, чтобы не терять времени, я нанял за 5 руб. колясочку тройкою в Эчмиадзин и обратно. Выехали только в девять часов. Выезжая из города, все время любовались на скалистые обрывы Занги, на которых густо толпятся бескрышие азиатские домики, серые как сама скала.

Проехали насквозь шумный восточный базар с многочисленными обозами навьюченных верблюдов, с серыми ишаками, на хвостах которых торчат длинноногие, худые татары, на терпких спинах которых навалены закрывающие их совсем, с головой и ногами, мешки с саманом, углем и камнем, доски, ящики, бочонки всякой величины. Тут и персияне в раскрашенных красных бородах, обрезанных тщательно как дощечки, в черных бараньих камилавках на затылке, [486] молодые красавцы-персюки атлетического сложения, оборванные деревенские армяне в лохматых рыжих папахах, сановитые татары в чалмах, молодцы-казаки. Татарки все в черных саванах, с белыми длинными покрывалами или завернуты в розовые одеяла.

Дома очень порядочные, но невысокие, все с резными персидскими балконами, все плоскокрышие, так что издали кажется, будто со всей улицы буря сорвала крыши. Везде тень деревьев, тротуары и журчащие около них арыки.

Переехав Зангу по прочному каменному мосту, мимо безглазых каменных мельниц, мы повернули налево, вдоль берега реки, и проехали как раз под сенью древней крепости, что высится на той стороне реки, на скалистом, обрывистом берегу, — неприступные для своих старинных врагов, но уже порядочно разрушенные стены. Обширный охват крепости, ее уцелевшие башни, ее массивные и высокие стены, выведенные под лицо обрывистой скалы, и во многих местах еще не тронутые, внушительно смотрят на мирных проезжих и придают Эривани какую-то историческую живописность.

Выше этих стен еще живописнее висит из-за них над провальем реки полуразоренный дом бывшего сардаря, правителя Армении, красуясь своими характерными резными окошками из мелкоузорчатых, разноцветных стекол. А поправее дворца сардаря поднимает из-за стен ослепительно сверкающую на солнце ярко-голубую глазурь своего купола покинутая мечеть старых ханов.

Мы посетили потом эти замечательные развалины старинных памятников персидского зодчества. Ворота в крепость завалены, и экипажу приходится пробираться через тесный проезд в проломе глиняной стены. Кучки казацких коней привязаны на приколах в разных местах. Крепость теперь обращена под постой русских войск. Вход во двор мечети тоже завален; но ее фасад и арки обложены тою же дивною голубою глазурью изумительного рисунка, какою мы восторгались когда-то в урде коканского хана и на входных минаретах знаменитых мусульманских мечетей Самарканда. Двор сардаря был заперт, и на стук наш ворота отворила молоденькая девочка, дочь русского сторожа ханской урды, которая и провела нас во дворец. Уцелела, строго говоря, одна только большая приемная зала с тремя крошечными комнатками — альковами на реку. Зала эта — верх персидской роскоши и вкуса. Стены почти сплошь зеркальные; зеркала окружают панели с [487] яркою живописью цветов по белому фону, словно по фарфору; зеркала врезаны затейливыми медальонами в потолки; из зеркал сложены и обшивка оригинальных граненых колонн, и их многоступенчатые, ячеистые капители, сверкающие через это как алмазы отраженным со всех сторон светом. На верхнем поясе стен, среди зеркал и расписных панелей — большие, хорошо написанные портреты во весь рост персидских шахов, а в нижней половине стен — множество альковчиков, врезанных ячейками и ярко расписанных масляными красками, — своего рода домашние шкафчики и этажерки.

Такие же зеркала и такая же яркая живопись на потолках и стенах маленьких донжонов, глядящих на реку. Потолки здесь — острыми, многогранными сводами, сложенными из зеркальных пластинок разной величины в оригинальные ячейки своего рода. Окна во всю стену, с мелкоузорчатыми рамами персидского стиля, с разноцветными стеклами. Нам приподняли одно из этих широких, как ворота, окон, и за ним открылся чудный вид на Зангу, бушующую среди камней глубоко внизу, в отвесном скалистом ложе, как раз под арками каменного моста, через который в эту минуту казаки проводили целый эскадрон своих верховых коней, — и, ринувшись вместе с ними в шумные водовороты реки, поили там своих лихих скакунов, сбившись в картинные группы...

====______====

На пять верст из Эривани тянутся виноградники и сплошные роскошные сады орехов, смоковниц, шелковиц, персиков, абрикосов; все это уже позолотилось румянцем осени, но еще крепко держит лист, несмотря на наступивший ноябрь. Стройные пирамидальные тополя огромной высоты с своими белыми стволами и скрученными желтыми зонтиками — окружают все сады и дороги и дают характерную физиономию окрестному пейзажу. Куда ни кинешь глаз, — везде нескончаемые ряды, полки, легионы тополей. Они так нежно и весело вырезаются своим золотым кружевом на прохладной голубизне неба! Виноградники частью уже глубоко закопаны и засыпаны землею на зиму. Канавы, орошение — на каждом шагу, в садах, в полях, в виноградниках, всегда окруженных высокими каменными и глиняными оградами, наподобие среднеазиатских «дувалов». По дороге никак не обминуешь длинных караванов верблюдов, осликов и даже быков, нагруженных вьюками. После дилижанского перевала буйволов почти уже не встречается, — их заменили быки. [488]

Несмотря на высоту 3.000 футов, на которой мы теперь находимся, юг дает себя знать. Солнце греет как летом; обилие всяких плодов кругом, все ходят по летнему, живут на балконах и крышах, окна и двери везде настежь, ни одной меховой шапки ни на ком, и пыль по дорогам и улицам — как у нас в июле.

Но через пять верст — степь, густо засеянная мелкими камешками, — ни хлебов, ни травы! Темно-бурые и черные овцы одни бродят по ней; бродят также и жуют что-то горбачи-верблюды. Везде, куда нельзя здесь провести воды, — мертвая пустыня, хотя левее, под далекими снеговыми горами, уходит в таинственную даль широкая и ровная долина, вся заросшая тополями и садами, вся сверкающая водяными лентами канав.

Арарат уже с утра охватил, поразил, околдовал мое воображение. Отсюда он еще великолепнее: громадная снеговая масса, воздымающаяся из такой дали выше деревьев и домов первого плана, сверкает там на горизонте словно среброкованный престол Божий. Нельзя оторвать глаз от этого божественного титана. Он все время провожает нас, владычествуя над всем, и кажется, будто двигается вместе с нами к Эчмиадзину. Никакая ближняя возвышенность не в силах заслонить его.

Малый Арарат — острая, круглая пирамида, почти конус, сравнительно небольшой приросток Большого; Большой Арарат — широкая, величественная пирамида с чуть заметно округленными тремя зубьями его вершин; четвертая — несколько ниже и острее; за нею скат — и крутое плечо, тоже в вечных снегах. Длинная, пологая седлина связывает Большой Арарат с его меньшим братом.

Особенно хорош этот снеговой старец, загораживающий небо, когда на его туманно-серебристом фоне вырезаются стройные ряды золотистых тополей или темные горбатые силуэты пасущихся верблюдов, того же самого уныло-серого цвета, как и глина пустыни, и ее лохматые бурьяны, среди которых они бродят. Проехали Ширабад, деревню с хорошими, большими домами, со множеством садов. А за нею — опять пустыня.

Но вот еще раз появились вдали на равнине нескончаемые полчища тополей и садов, и из-за них неожиданно вынырнули в разных местах характерные острые шатры восьмиугольных армянских храмов.

Это — Эчмиадзин с своим посадом Вагаршапатом, древнейшею столицею былого армянского царства. [489]

Мы теперь в стране самых младенческих преданий человечества, в настоящей колыбели его истории. Тысячелетние предания всех народов сюда именно относят первоначальное жительство человека, откуда он начал свое расселение по лицу земному и свое разделение на семитов, иафетитов и хамитов, — три основные породы его, заключившие в себе все последующее бесконечное разнообразие племен и наречий.

Убеждение наивного простонародья араратских окрестностей до сих пор искренно разделяет веру средневековых ученых путешественников и богословов о чудесном нахождении на недоступных вершинах этой святой горы незримого для грешных очей ковчега праотца Ноя. До трех раз благочестивый пустынник Иаков силился подняться в свое время до таинственной вершины, но каждый раз, выбившись из сил, засыпал на полупути и пробуждался опять у подножья горы, откуда начинал свое восхождение. Он получил, однако, во сне кусок дерева из Ноева ковчега в дар за свое усердие и пожертвовал эту святыню в эчмиадзинский монастырь, где она хранится и доселе.

И хотя впоследствии разные ученые, каковы Паррот, Абих, Ходьзко и другие, уверяли, будто они достигли самой высшей точки Большого Арарата и нигде там не видели ковчега Ноева, но в глазах благочестивых людей эти похвальбы неверующих ученых не имеют никакого значения, ибо необходима особенная святость жизни, чтобы быть удостоенным лицезреть араратскую святыню, пребывающую в его ледниках со дня всемирного потопа. А что праотец Ной здесь именно остановил ковчег свой, построенный из негниющего дерева гофер, то об этом совершенно ясно сказано в священном писании; да и вся окрестная страна полна свидетельств об истине этого события.

Недаром широкая долина араратская так обильна солонцеватою почвою, вышедшею из-под соленых пучин моря, залившего в дни потопа сушу земную; недаром в соседстве святой горы — нахичеванские соляные копи и знаменитые залежи кульпинской соли.

А самый город Нахичевань есть именно то место, где, по верованию армян, поселился, по выходе из ковчега, и потом умер Ной, прародитель человечества. В Нахичевани издревле показывали могилу Ноя, к которой всегда во множестве притекали паломники изо всех стран мира, да и слово [490] «Нахичевань» прямо-таки обозначает на древне-армянском языке — «первое жилище».

Писатели армянские связывают и название города Эривани с всемирным потопом. Местные жители произносят это слово — «ереван», что означает по-армянски: «видно», «показалось». Древнее предание уверяет, будто Ной, осматривая в первый раз после выхода из ковчега с высот Арарата окрестные земли, прежде всего увидел показавшиеся из-под вод потопа возвышенности Эривани, почему и произнес слово «еревуме», т.е. «видна» (земля).

Недалеко от Эривани есть местность «Аркури», название которого составлено из двух слов: «арк» и «кури», что в переводе значит: «он насадил виноградную лозу». Место это считается туземцами за то самое, где Ной насадил первый виноградник, и откуда виноделие распространилось потом во все стороны, в Азию и на Кавказ. На восточной стороне Арарата существует маленький округ, называемый Арнойвотн, что обозначает по-армянски: «при ноге Ноя»; местное предание объясняет это название тем, что Ной остановился здесь при выходе из ковчега.

Рай первых человеков, по мнению некоторых писателей древности, тоже был недалеко от Арарата, у истоков реки Евфрата, и этого взгляда держался даже поэт-богослов Мильтон в своей поэме «Потерянный Рай». По какой-нибудь причине и множество древнейших мифов приурочиваются к стране под-араратской. Миф о Прометее, похитившем у Зевса божественный огонь и прикованном к скале Кавказа, легенды об аргонавтах, искавших золота в одной из рек Закавказья, — все стремятся к тем же первобытным местам, в которых вековечные верования народов признали колыбель человечества. Да и недаром кругом Арарата возникло одно из самых древнейших царств земли — царство армянское, современник Вавилона и Ассирии, известное еще задолго да Моисея и его пяти книг. Армяне по справедливости могут считаться среди современных народов старейшими сынами земли. О них уже говорит Библия и доисторические гвоздеобразные надписи ассирийцев.

Сами армяне называют себя не этим общеупотребительным у всех народов именем, а «гайканцами», по имени первого мифического царя их — Гайка. Армянами же прозвали их древние греки, — может быть, желая выразить этим их принадлежность к арийскому племени; по объяснению же армянских [491] ученых, название армян усвоено им соседними народами по имени одного из первых славных царей их, Арама, потомка Гайка, который, по преданию, совершил множество подвигов храбрости и мудрых деяний, значительно расширивших пределы его царства.

Торгому, или Форгому, прямого внука Иафетова от сына его, Гомера, армяне считают родоначальником племени, из которого вышел Гайк, и притом его родным отцом; поэтому они нередко величают себя в старинных книгах и актах «домом Торгомы». Вот от какой доисторической древности, от каких ветхозаветных преданий, ведет свое происхождение армянский народ. Сравнительно с этою седою древностью древность наших Гостомыслов и Рюриков — кажется детскою шуткой.

Свою священную гору армяне называют не Арарат, а Массис; Айрарат же было название старинной армянской области, в которой лежала эта гора.

Армяне и до сих пор считают свой Массис недоступным для ноги смертного, твердо помня легенду о святом иноке Иакове. Это благочестивое поверье долгое время отнимало у смелых и любознательных людей всякую охоту добраться до таинственных вершин горы. Новейшие ученые мало-по-малу разрушили, однако, эту славу неприступности Арарата. Первую победу одержал над нею наш русский академик, профессор дерптского университета, Фр. Паррот. После нескольких дней крайне тяжелого и опасного пути по скалам и ледникам, на которые целые тысячелетия не вступала нога человека, Паррот поднялся на высоту 16.200 футов над поверхностью моря на целых 1.062 фута выше вершины Монблана.

На память об этом научном подвиге своем, а также и о боевом подвиге русских богатырей, завоевавших, вместе с другими армянскими землями, и священный Арарат, Паррот поставил среди льдов горы Ноевой высокий крест, выкрашенный черною краскою, с латинскою надписью:

«Nicolao Paulo filio, totius Rutheniae autocratore jubente, Hoc Asylum sacrosanctum, armata manu, vindicavit fide christiana, Iohannes Friderici filius, Paskewitsch ab Erivan, anno Domini MDCCCXXVI.

(«По повелению Николая Павловича, Самодержца всея Руси, это священнейшее убежище отвоевал вооруженною рукою для веры христианской Иван Федорович Паскевич Эриванский в лето Господне 1826»). [492]

По следам Паррота многие другие ученые и путешественники успели потом побывать на вершине Арарата, хотя некоторые из них поплатились за это не только здоровьем, но и жизнью.

Арарат служить теперь пограничным столбом своего рода между владениями русскими, турецкими и персидскими, которые все сходятся на нем; но большая часть его склонов все-таки принадлежит России. Живут на Арарате курды магометане. Это — отъявленные грабители и разбойники, которых никогда нельзя застать дома, потому что они или на добыче, или скрываются в лесах от неудобных для них посетителей. Каждый из них замешан в нескольких уголовных преступлениях, — поэтому им нельзя показываться на глаза властям; оттого, когда начальство приезжает в их селения собирать подати, то ни одного мужчины не бывает налицо. В домах остаются только дети да женщины, которые уже и уплачивают требуемые деньги. В одном только селении Ахури на Арарате жили прежде армяне, но мало-по-малу курды вытеснили их оттуда, и теперь Ахури — такое же чисто курдское село, как и другие. Путешественники, желающие подняться на Арарат, берут обыкновенно проводников с русской стороны из ближайшей армянской деревни, и уже тогда курды, из уважения к соседям, не трогают путешественников. До сих пор еще из разных мест Закавказья и турецкой Армении поднимаются на Арарат к источнику св. Иакова благочестивые люди, чтобы почерпнуть святой воды и привести за собою стаи роковых скворцов, истребляющих саранчу.

Даже без особенных географических изысканий, «простым глазом» ясно видно, что горная масса Арарата, выпертая на такую страшную высоту из темных недр земных, — представляет собою главный очаг вулканической катастрофы, поднявшей когда-то на свет Божий примыкающие к Арарату, как к своему центральному узлу, горные хребты и плоские возвышенности, и разверзнувшей в то же время глубокие провалья трех великих армянских озер, — Гокчи на северо-восток от Арарата, Вана — на юго-запад и Урмии — на юго-восток.

Без сомнения, этим же могучим поднятием и провалом коры земной направились по своим нынешним руслам и все большие реки араратских окрестностей, — Аракс на восток в Каспийское море, не доходя которого он слился с Курою, Евфрат и Тигр — на юг, в далекий бассейн Персидского залива. [493]

Оттого Арарат представляется каким-то царственным владыкою всей местности, далеко охватывающей его со всех сторон.

Его двухголовая пирамида, так еще мало потерявшая характерную физиономию вулкана, кажется тем громаднее и величественнее, что не заслоняется от нас ни малейшим пригорком, а видна прямо за широкою, гладкою низиною долины Аракса, вся на наших глазах от пяты до макушки, между тем как почти все знаменитые своею высотою горы Европы и Азии поднимаются обыкновенно из-за целых хребтов других высоких гор, сильно скрадывающих их индивидуальную высоту...

Быть может, этим объясняется и особенно благоговейное впечатление, которое Арарат издревле производил на соседние нам народы, и которое наглядно выразилось в священном для всех этих народов, мусульман, христиан и язычников, значении этой горы.

====______====

Вот мы, наконец, и у Эчмиадзина, до которого от Эривани не более 18 или 20 верст. На зеленом лугу вправо от дороги упражняются в джигитовке удалые казаки полтавского кубанского полка. Это не совсем подходящее вступление в древнюю духовную столицу армянского народа.

Настоящей привратник Эчмиадзина — это древний храм св. Рипсимы, одиноко торчащий за широкою крепостною оградою пустого двора. Массивный, несокрушимый собор из тесанного камня, типического армянского стиля, с обычною острою пирамидою кровли и восьмигранною центральною башнею, — потемнел до черноты от копоти веков, и среди веселой зелени лугов и деревьев смотрит каким-то мрачным отшельником.

Храм этот построен еще в самом начале IV века и был современником обращения Армении в христианство.

Он считается одною из главных святынь Армении, и миновать его мы, разумеется, не желали.

Остановили свою коляску перед воротной башнею этой былой средневековой твердыни и послали на разведки армянина-извозчика. Сейчас же вышел к нам монах или священник, в обычной армянской камилавке или клобуке, слегка раздутом кверху. Он произнес несколько слов по-русски, приглашая нас войти, но просил захватить с собою извозчика в качестве толмача, ошибочно предполагая, что наш [494] самоуверенный возница и вправду много больше знает по-русски, чем сам почтенный иерей...

По длинной приставной лестнице, оставленной работающими здесь каменщиками, поднялись мы на довольно высокую каменную площадку, на которой как на фундаменте поставлена церковь. Поп отпер ключом дверь, мы вошли, — внутри та же пустыня, что и на дворе: высокие голые стены выбелены известью; ни икон, ни лампадов нигде. Престол открыт, как у католиков, и передний фас его расписан святыми и апостолами. Над престолом — картина итальянской живописи, копия с Рафаэля. В стороне — памятник из прозрачного алебастра одному из католикосов, а внизу, под алтарем — темная пещерка, где стоит мраморный гроб св. Рипсимы; на крышке гроба прекрасно исполненный и совсем еще новый портрет св. мученицы, — вероятно, плод фантазии какого-нибудь современного художника. Тут же на гробе камень, — будто бы один из тех, которыми мучили когда-то святую деву.

Рипсима была одна из первых в Армении исповедниц и мучениц за веру Христову. Она была современницей св. Григория, просветителя Армении, и в числе других 37-ми дев была замучена в Вагаршапате.

Церковь других исповедниц, подруг Рипсимы, очень похожа, и архитектурой, и отделкой, на осмотренный нами храм, но в ней сохранилось еще менее интересных остатков древности. Этот храм св. Гайяны, тоже окруженный каменною оградою, — почти рядом с храмом св. Рипсимы.

Вагаршапат, долгое время бывший столицею древних царей армянских, теперь даже не город, а простое местечко. Однако, это не мешает ему быть административным центром «Эчмиадзинского уезда». В нем и полицейское управление, и почтовая контора, нотариус и аптека; дома весьма изрядные, с резными и тенистыми персидскими балконами; есть даже «номера Берлин», которые, однако, смотрят что-то пусто и безжизненно. К удивлению моему, в этом духовном и политическом центре армянства — торговли почти нет, лавок очень мало, особенно если не считать «ренских погребов» и винных складов. Несколько парных фаэтонов стоят на площади.

Мы отпустили своего извозчика пообедать и покормить лошадей, а сами двинулись с площади пешком к монастырю. [495]

====______====

===IV. — Эчмиадзин.===

Эчмиадзинский монастырь, охваченный отовсюду крепостною стеною с башнями, — целый городок своего рода. Пройдя здания синода армянской церкви и обширные корпуса духовной академии, увенчанные по середине куполом и окруженные просторным зеленым сквером, вы входите во внутренний двор.

Это как бы цитадель крепости, святая святых монастыря. Просторная площадь обнесена, как стеною, сплошным четырехугольником монашеских келий, в связи с которыми и новый трех-ярусный дом из темного тесанного камня, с десятью однообразными выступами позади; это — жилище католикоса; к нему ведут особые ворота и примыкает особый дворик с фонтаном и садом, полный ожидающих просителей.

По середине большого монастырского двора — маститая святыня Эчмиадзина — его древний собор, Сурп-Шогакат (По-русски: «святой исток света Божьей Матери».), построенный еще в 303 году Григорием, просветителем Армении, по имени которого и господствующая религия армян называется армяно-григорианским исповеданием, в отличие от армяно-католического.

Древний храм этот не похож ни на какой другой и производит оригинальное впечатление. Это — квинтэссенция армянско-грузинского архитектурного стиля. Туг соединено все, что есть характерного и глубоко исторического в зодчестве этих восточных христиан, живших всегда так тесно с персами и подвергавшихся в течение стольких веков влияниям магометанства.

Массивный собор с четырьмя островерхими, восьмигранными башнями по четырем фасадам, с большою центральною башнею по середине, выточен и вырезан из темного камня, как драгоценная игрушка. Его сводистые притворы, его колонки, карнизы, рамки и завитушки около дверей и окон его, самые стены его — изукрашены тончайшею резьбою художественного рисунка, травами, цветами, узорчатыми арабесками, львами, слонами, орлами, ликами царей и святых... Нельзя оторвать глаз от этой своеобразной резьбы старинных византийских мастеров. Особенно поразительного вкуса и прелести — своды входной сени, с ее витыми колонками, с ее вышкою на низеньких кубышчатых столбах, увенчанных неизбежною восьмиугольною пирамидкою крыши. [496]

Темно-серая масса собора с своими тёмно-красными башнями и вышками для колоколов, с белою серединною башнею, изукрашенною темно-красными колонками, поясками, карнизами — смотрит чем-то глубоко восточным и глубоко старинным.

Увидевши его раз, вы никогда не забудете этого характерного эчмиадзинского храма. Хотя он перестраивался не раз, но в течение шестнадцати веков постоянно поддерживался в том самом виде, в каком создал его апостол Армении.

Храм быль заперт; по двору бродил какой-то оборванный, захудалый народ, — как оказалось потом, беглецы из турецкой Армении, спасавшиеся от зверства курдов и турецких пашей, и не знавшие ни слова по-русски. Монастырь кормит и содержит несколько сотен человек этих несчастных единоверцев своих.

Нам помог любезный нахичеванский купец из Феодосии, которого мы случайно встретили около храма. Он гостит тут уже третью неделю с своею женою, говорит отлично по-русски и хорошо знаком со всеми духовными властями монастыря; он приказал какому-то служке или иноку попросить к нам епископа Аристарха, без которого никто не вправе отпереть и показать редкие сокровища эчмиадзинской ризницы.

Внутренность храма — в строгом соответствии с его внешнею архитектурою: во все четыре стороны — четыре круглые ниши, образующие вместе крест, а по середине этого креста, как раз под куполом белой центральной башни, на амвоне, под сенью пышного кувуклия на четырех мраморных столбах, — священнейшая из всех святынь храма — престол, прикрывающий собою то самое место, на которое «сошел Единородный» в видении св. Григория. Слово «Эч-ми-адзин» буквально обозначает по-армянски: «сошел Единородный», и древний храм был построен св. Григорием именно в память таинственного видения. Над престолом парит вылитый из серебра голубь, обозначающий Духа Божия, и горит неугасаемая серебряная лампада. Когда патриарх совершает таинство евхаристии на святом престоле, то вся сень задергивается кругом парчевыми завесами. Влево от места «Сошествия — другая сень из темного резного кипариса, увенчанная деревянным изображением эчмиадзинского храма; под сенью — золоченый престол для католикоса, обитый золотисто-желтым шелком, с подушкою малинового бархата. К престолу ведут ступени, а ниже их полукружием разложены на коврах тюфяки, прикрытые [497] тоже коврами, для сидения епископов. Католикос служит обедню два-три раза в год, в самые великие праздники; кроме того, он посвящает епископов и выходит на молебны в царские дни; по закону армянской церкви, вселенский патриарх их не может служить иначе, как в сослужении двенадцати епископов. На престоле «Сошествия» службы бывают редко. Обыкновенно же служат за престолами, которые помещаются в трех нишах храма. Отдельного алтаря у армян нет; маленький престол, уставленный золотыми подсвечниками, открыт, как у католиков, и стоит на значительном возвышении, на которое ведут ступени с двух сторон. Передний мраморный фас этой солеи расписан иконами старинной живописи апостолов и пророков, с армянскими надписями, и настолько высок, что на нем можно читать, как на аналое. Рафаэлева Мадонна della Sedia, в копии, висит за престолом.

Боковые престолы еще меньше, а арочки их ниш на двух каменных колонках чрезвычайно оригинального и очень старинного стиля. Кругом этих ниш — каменные сиденья для епископов. На стенах — изображения апостолов.

Мы долго любовались уцелевшею старинною росписью главного купола и сводов в нишах; все оригинальные узоры этой пожелтевшей живописи сотканы из цветов и арабесков, — нигде ни одной фигуры. Вообще, икон в храме очень немного, и в настоящую минуту его побеленные своды и стены производят впечатление некоторой пустоты и заброшенности; но нам объяснили, что теперь происходит реставрация внутренней отделки храма, и что, по окончании ее, все стены и своды будут расписаны подобно главному куполу. Две довольно бедные люстры с плохими свечами также не вполне соответствуют важности храма. Зато полы сплошь устланы персидскими и кавказскими дорогими коврами. Вообще, убранство армянской церкви производит на меня впечатление полу-католического, полу-магометанского храма.

Наконец, появился нетерпеливо ожидаемый епископ Аристарх, в остром черном клобуке, какие носят армянские иноки, и, приветливо пожав нам руки, пригласил нас в ризницы. Он знает по-русски только несколько отрывочных слов, и переводчиком должен был служить молодой монах, отпиравший нам дверь церкви.

Ризницы Эчмиадзина знамениты своими богатствами и древностями. Они занимают собою несколько крепко запертых кладовых. [498]

Епископ Аристарх заведует только несколькими из них. Для осмотра других пришлось обращаться уже к иному почтенному старцу, архимандриту Левону, а некоторые из особо чтимых святынь Эчмиадзина даже и вовсе не показываются иноверцам без особенного разрешения католикоса. Сокровищами Эчмиадзина, и в археологическом и в коммерческом смысле, — все равно как сокровищам нашей Сергиево-Троицкой лавры — цены нет. Тут ряды витрин с богатейшими панагиями, звездами, портретами персидских шахов и русских царей, все в алмазах, рубинах, изумрудах; кресты чудной формы и замысловатой отделки, стоящие целого состояния; золотая корона царя Тиридата, с громадным камнем по середине; драгоценные церковные сосуды, подсвечники, архиерейские посохи редкой древности, красоты и богатства; тиары католического образца из парчи и бархата, искусно расшитые жемчугом и золотом, для епископов и католикосов; серебряные митры для архимандритов и старших священников; присланная из Индии, артистически вышитая разноцветными шелками, мантия для католикоса, оцениваемая в 20.000 рублей, с целыми сценами из Евангелия, с крупными изображениями св. Рипсимы и св. Гайяны.

Малиновый бархатный ковер громадной цены, расшитый в Константинополе чудными шелковыми цветами, с золотым изображением Эчмиадзина, для подстилки под трон католикоса; усыпанные жемчугом туфли католикоса, подражающего в этой статье своего торжественного облачения римскому папе; среди армянских надписей вышит на них Ноев ковчег на горе Арарате, а на внутренней подошве — крылатый дракон, долженствующий изображать князя тьмы, диавола, — которого, стало быть, попирает стопами своими излюбленный первосвятитель Армении.

В одной из кладовых показали нам огромную золотую мироварницу, имеющую особенное значение для Эчмиадзина.

— Только один наш святейший католикос имеет, по древнему закону нашему, право варить святое миро, — объяснил нам не без гордости через молодого инока архимандрит Левон. — Хотя у армян есть и другие патриархи в Константинополе, Иерусалиме, в Сисе Киликийском и на озере Ване, но наш эчмиадзинский католикос старше всех их и считается верховным главою армянской церкви, единственным законным преемником св. Григория-Просветителя; от него уже получают св. миро другие патриархи... Под константинопольским патриархом всего только двести тридцать [499] архимандритов, под иерусалимским — не больше пятидесяти, а под Эчмиадзином их двести сорок! — прибавил старик, окидывая нас торжествующим взглядом.

Под ключом у Левона оказались и книжные редкости Эчмиадзина. Он показал нам написанные от руки одною благочестивою армянскою дамою в Шуше необыкновенно изящным и вместе необыкновенно мелким почерком четыре Евангелия с рисунками, каждое особым шрифтом, показал разные интересные древние рукописи на пергаменте.

Библиотека эчмиадзинского монастыря вообще считается очень богатою по части армянских рукописей и старинных армянских книг. Но, к сожалению, все это литературное богатство, как сообщают знающие люди, относится только к христианской эпохе армянской истории и носит на себе довольно односторонний богословский и церковно-исторический характер. Ревность не по разуму первых насадителей христианства в Армении, вполне, конечно, понятная с тогдашней их точки зрения и при тогдашних обстоятельствах, заставляла их старательно истреблять всякие следы старой религии; поэтому, вместе с языческими капищами, жертвенниками и идолами, также безжалостно уничтожались Григорием-Просветителем и сподвижниками его все книги, надписи и изображения, имевшие какое-нибудь отношение к поклонению солнцу, огню или языческим богам. А между тем, как известно из достоверных источников, Армения обладала многими древними письменными памятниками, заключавшими в себе не только важные сведения о религии магов, но и любопытные факты из истории древнейших государств Азии, — Вавилона, Ассирии, Финикии, Иудеи, Китая, Индии, Персии, Греции и пр...

Потеря этих первоисточников истории азиатских народов, без сомнения, скрыла от нас многое, что могло бы пролить свет на иные, мало разъясненные, события ветхозаветного мира.

В сочинениях первых христианских писателей Армении IV-го и V-го веков, между прочим и в знаменитой истории армянского народа Моисея Хоренского, остались только ссылки на исчезнувшие литературные памятники языческого времени, да некоторые выдержки из них, дающие понятие об их значении для исторической науки. Из них заслуживала особенного внимания полная летопись Армении от начала ее существования до II-го столетия пред Р. Хр., составленная сирийцем Мар-Ибасом Кадиною из рукописных материалов ниневийского [500] архива и рассеянных в разных местах армянских хроник. Этот труд Мар-Ибаса, писанный халдейским языком, ценился так высоко современниками, что царь Вагаршак хранил его как драгоценнейшее сокровище в своем дворце, а более важные отрывки из него велел вырезать на мраморной колонне дворца. Интересна была также история идолопоклонства в Армении, написанная Улипом, языческим жрецом, в разрушенной теперь древней столице Армении — городе Ани.

Впрочем, обычай уничтожать литературные памятники побежденных народов — в целях не только религиозных, но и политических, чтобы заставить народ скорее забыть свое прошлое, — господствовал и среди язычников, и среди магометан.

Еще полулегендарный ассирийский царь Нин велел предать огню все существовавшие до него книги и летописи, чтобы вся история человечества начиналась с его царствования. В IV-м веке христианской эры Мехружан Арцруни, отпав от христианства в веру персов, сжег все известные ему книги на армянском и греческом языке и запретил армянам учиться по-гречески.

Персидский царь Иездигерд, в V-м веке, также истреблял памятники армянской литературы, а знаменитый султан турок-сельджуков, Альп-Арелан, взяв приступом Ани, сжег этот город вместе с несметным множеством древних рукописей, как свидетельствуют армянские историки. Тамерлан с своими монголами точно также не оставил без внимания литературу армян, и приказал отправить в Самарканд все найденные им армянские книги.

Немудрено поэтому, что среди армян укоренился обычай, вероятно издревле распространенный в азиатских странах, — зарывать в землю древние, особенно ценимые книги. Наш известный ориентолог-самоучка Караим Фиркович, — некогда обитатель крымского мертвого города Чуфут-Кале, — странствуя по глухим уголкам Сирии, Армении и Малой Азии, немало добыл редких старинных книг, отрытых в земле и составивших его замечательную библиотеку, приобретенную потом за значительную сумму Императорскою Публичною Библиотекою.

====______====

Древние литературные памятники Армении писались большею частью на сирийском языке, а частью на греческом. Армянский же язык, хотя и принадлежал к числу арийских языков и был достаточно богат формами и корнями, но был [501] совсем не разработан грамматически; в первое время язычества даже алфавит армян был заимствован у гебров и, как все почти восточные алфавиты, состоял исключительно из одних согласных букв; хотя же, после введение христианства, вошли в употребление буквы греческие и ассирийские, но все-таки армянская азбука была крайне неудобна для употребления и почти оставлена всеми, вследствие множества точек и значков, заменявших гласные буквы. Только в V-м веке (в 406 г.) ученый Месроб, по поручению царя и католикоса, изобрел наконец гласные буквы и составил новую армянскую азбуку из тридцати шести букв, которую армяне употребляют до сих пор, — за что и был причислен армянскою церковью к лику святых. Месроб же принимал, вместе с католикосом Исааком, главное участие и в переводе на армянский язык Священного Писания по самому древнему экземпляру греческой Библии, почему армянский текст Библии считается теперь, по признанию многих ученых-богословов, одним из самых полных и достоверных. Однако армянская литература и армянская история, вследствие отдаленности Армении от центров новой европейской цивилизации и совершенного удаления ее со сцены истории после окончательной потери независимости в XIV-м веке, — были очень мало известны европейской публике, и начинают возбуждать к себе интерес европейских ученых только начиная с XVIII-го века, когда неутомимый и предприимчивый армянский монах Мхитар основал сначала в Греции, в г. Модоне, потом в Венеции, на острове св. Лазаря, братство ученых иноков, посвятивших себя изучению армянской истории и письменности. Это братство мхитаристов, или лазаристов, обратившись мало-по-малу в ученую академию, оказало и продолжает оказывать незаменимую услугу армянскому народу деятельным изданием армянских классиков, доступным даже для простого народа, обнародованием многих замечательных памятников армянской старины, затерянных до того времени в пыльных подвалах монастырей, и всестороннею разработкою лексических и грамматических форм армянского языка, который в их руках достиг возможности передавать во всей точности отвлеченные идеи и художественные образы знаменитых писателей Европы.

Трудами мхитаристов, успевших в течение времени основать в больших центрах Европы свои отделения, — армянский народ получил возможность ознакомиться с научными трудами и изящною литературою Европы, и вообще примкнуть к [502] европейскому образованию. Мхитаристы издали, множество учебников и руководств по важнейшим наукам и перевели на армянский язык почти всех выдающихся писателей Европы, так что Мхитар по справедливости должен считаться родоначальником научного и литературного образования в Армении. Он еще при жизни своей основал две учебные коллегии в европейском смысле, первые у армянского народа: одну приготовительную для первоначального образования, и другую, профессорскую, для подготовки учителей. Поэтому армяне вполне заслуженно называют Мхитара своим новым «Григорием-Просветителем» и «вторым Месробом». Одно только смущает правоверных армян-григорианцев, — это то, что столь популярный Мхитар их был вынужден принять унию с католичеством и подчиниться римскому папе, как армяно-католик, чтобы не лишиться крайне важной и ничем для него незаменимой помощи, в своих просветительных трудах, со стороны ученых прелатов и сановников католической церкви.

====______====

Некоторых музеев своих святые отцы Эчмиадзина, однако, нам не открыли, не особенно заинтересованные знакомством русских путешественников с их национальными святынями. Не увидали мы, между прочим, и святого копья, которое, говорят, хранится в одной из монастырских ризниц. Мы имели письмо к русскому прокурору в Эчмиадзине, я рассчитывал, что он поможет нам проникнуть во все любопытные уголки монастыря, но, к сожалению, прокурор этот уехал, несколько дней назад, в Тифлис, и мы предоставлены были собственной сообразительности, а сообразительность эта настолько оплошала, что я не догадался даже пойти познакомиться с католикосом, думая, что увидим все интересное и без него.

Осмотр монастыря заставил нас порядочно проголодаться, и так как ресторанов в Вагаршапате не полагается, то добрые люди посоветовали нам пообедать в монастыре, как это делают обыкновенно все сюда приезжающие.

Особый двор примыкает к двору главного храма и обстроен кругом довольно старыми и довольно грязными зданиями. Это — помещения для богомольцев и гостей. Два яруса открытых деревянных галерей выходят во двор. С галерей этих топорные одностворчатые двери, с намазанными на них номерами, ведут в низенькие, темные комнатки со сводами, очень похожие на казематы для одиночного заключения [503] какой-нибудь тюрьмы. Стены — двухаршинной толщины, маленькие окошки чуть не на полу; солнце, по-видимому, никогда не бывает, да и топить, должно быть, приходится не часто, — оттого сырость прочно угнездилась в этих неприютных норах, где уже готовы для приезжих деревянные кровати с постланными постелями, также пахнущими если не тюрьмой, то солдатской казармой; стоит грубый деревянный стол и такие же два стула.

Мы разыскали смотрителя за этими «номерами», и он сообщил нам, что отдохнуть и пообедать здесь можно, но необходимо испросить сначала благословения архимандрита. Он побежал за этим благословением и, получив разрешение его преподобия, отпер нам один из номеров. Через полчаса на столе перед нами стоял поднос с вкусным горячим борщом с говядиной, ячменною кашею, в которую примешаны были куски жирной баранины, и стаканами местного красного вина, за которым прихотливый француз вряд ли согласился бы признать это высоко уважаемое им наименование.

Внеся, в виде благодарственной лепты, золотую монетку отцу архимандриту на его древний храм, мы отправились разыскивать своего возницу, чтобы поспеть засветло в Эривань.

Эчмиадзин с глубокой древности стал политическим и религиозным центром армянской народности, такою же историческою святынею ее, как Москва для великоруссов. Татары называют его, однако, не этим армянским именем, а «Уч-хелеси», что значит, по ихнему, «Три церкви». Эти три церкви, кроме Шогакота, храма богатого эчмиадзинского монастыря, еще и те, раскинутые по окраинам древнего Вагаршапата, давно заброшенные и обнищавшие церкви, которые посвящены римским мученицам-девам, положившим основание христианству в Армении в одно время с Григорием-Просветителем, и характерным образцом которых может служить посещенный нами храм св. Рипсимы.

Вследствие близкого соседства Палестины и Малой Азии, первые семена христианства были посеяны в Армении ранее, чем в каких бы то ни было других странах. Авгарь, владетель армянский (называемый в наших Четьи-Минеях князем эдесским), будучи одержим неизлечимою болезнью, прослышал от купцов, посещавших Армению, о великих чудесах и удивительном учении Христа, и страстно захотел видеть Его и послушать Его проповеди. Он отправил посланного к Нему в Иерусалим, по свидетельству армянских историков, с таких письмом: [504]

«Авгарь, сын Аршама, князь земли, Иисусу спасителю и благотворителю, явившемуся в иерусалимской земле, — привет!

«Я слышал о Тебе и об исцелениях, совершаемых Тобою без лекарств и без кореньев; ибо, как говорят, Ты заставляешь слепых видеть, хромых ходить; Ты очищаешь прокаженных, изгоняешь нечистых духов, исцеляешь одержимых многолетними болезнями; Ты и мертвых воскрешаешь. Услыхав все это о Тебе, я положил в уме своем одно из двух: или Ты — Бог, сошедший с неба для совершения всего этого; или же — Сын Божий, все это творящий. Вот почему пишу к Тебе и прошу Тебя, благоволи прийти ко мне исцелить недуги, коими я одержим. Слышал я также, что евреи ропщут на Тебя и хотят предать Тебя мучениям; у меня есть небольшой, но красивый город, — его достаточно было бы для нас обоих».

Посланный был искусный живописец Анан, которому поручено было снять изображение Христа, если бы Он не соблаговолил исполнить просьбу Авгаря.

По свидетельству греческого церковного историка Евсевия и старых армянских историков, Спаситель, получив письмо из рук Анана, приказал апостолу Фоме написать такой ответ царю армянскому:

«Блажен кто верует в Меня, не видав Меня! ибо написано обо Мне: «видящие Меня не будут в Меня веровать; но не видящие Меня будут веровать и будут жить!»

«Ты Мне пишешь, чтобы Я пришел к тебе; но Мне надлежит совершить здесь все то, для чего Я послан, и когда совершу это, вознесусь к Тому, Кто послал Меня, и когда вознесусь — пришлю одного из учеников Моих, который исцелит твои недуги и даст жизнь тебе и всем находящимся с тобою».

Когда же Анан, в исполнение царского поручения, старался уловить кистью черты Спасителя, все усилия его оставались напрасными: лицо Господа изменялось и делалось неизобразимым. Тогда Господь умыл лицо Свое, отер его полотняным убрусом и вручил Анану, для передачи царю этот убрус, на котором чудесным образом отпечатлелся божественный лик Его.

Авгарь выздоровел, облобызавши присланный ему нерукотворный образ Спасителя, а через год по воскресении Христа к нему явился апостол Фаддей и положил в Армении основание веры Христовой, построив христианские храмы, [505] назначив священников и епископов, и преподал руководящие правила новосозданной церкви. В течение семнадцати лет своего пребывания в Армении, апостол Фаддей обратил в христианство более 10.000 человек.

После мученической смерти Фаддея, явился в Армении другой апостол Христов, Варфоломей, и кончил свою жизнь, как и собрат его по Христу, мученическою смертью от руки того же армянского царя Санатрука, который умертвил раньше Фаддея.

В Армении же был замучен и третий апостол Христов, Иуда, продолжавший дело Фаддея. Только один апостол Фома проповедывал и деятельно насаждал христианство в Армении, не поплатившись за это своею головою, а имев возможность пронести евангельское учение в прибрежья Черного моря и в далекую Скифию.

Насажденное апостолами христианство, несмотря на преследования и казни со стороны язычников-царей, отступивших от веры Авгаря, — продолжало зреть втихомолку: уже во втором столетии христиан в Армении было так много, что, по повелению римского императора Адреана, на горе Арарате было распято, в 130 году по Р. Хр., 10.000 христиан, — большею частью из армянского народа.

Но все-таки христиане в Армении являлись небольшою сектою, разбросанною ничтожными оазисами по стране, а весь народ армянский, вообще, оставался яростным язычником, поклонником идолов и небесных светил.

Настоящим же распространителем христианства в Армении, обратившим ко Христу ее царей и народ, был св. Григорий-Просветитель, — патрон армянской церкви и всего народа армянского и основатель Эчмиадзина.

История Григория — одна из самых поучительных и самых ярких в смысле характеристики духовных героев первых времен христианства. Отец его Анак был парфянин из царского рода Аршакидов, и по уговору персидского царя Арташира, обещавшего ему трон Армении, изменнически умертвил, вкравшись к нему в доверие, армянского царя Хозроя. Вся семья Анака и он сам были схвачены и казнены, и только один младенец Григорий был увезен своею кормилицею-христианкою Софьею в Цезарею, владение римского императора, где и был окрещен Григорием и воспитался в строгом благочестии первых христиан. В Риме воспитывался в это время и спасенный от рук Арташира сын убитого Хозроя, [506] Тиридат. Григорий, мучимый совестью за преступление своего отца, хотел искупить его грех хотя какою-нибудь услугою сыну убитого; он поступил к нему на службу, не открывая своего происхождения. Тиридат в это время уже успел отличиться среди воинства римского необыкновенною силою и боевым мужеством, и император Диоклетиан, в благодарность, за блестящую победу его над готами, дал ему в распоряжение римское войско, чтобы отвоевать захваченное Арташиром наследие отца.

Григорий был одним из самых верных сподвижников Тиридата в этой войне и сделался первым любимцем его, когда Тиридат возвратил себе, с его помощью, армянский престол.

Изгнав врагов из своей родной земли, Тиридат, в радостном сознании победы, хотел принести благодарственные жертвы богине Диане, считавшейся в то время верховною покровительницею армян, и отправился со всем своим двором в город Ерицу, где был воздвигнут большой храм. Григорий один из всех придворных отказался приносить жертву идолу и вызвал этим сильнейший гнев царя.

— «Ты следовал за мною, как чужестранец, и как дерзаешь поклоняться Богу, которому я не поклоняюсь? — говорил взбешенный Тиридат. — Я тебя приблизил к себе, как никого, хотел сделать тебя счастливейшим из людей, а ты оскорбляешь своим презрением великую богиню, покровительницу народа нашего, которой поклоняется сам император римский... Теперь, — вместо всяких наград и высоких должностей, которые я собирался дать тебе, — тебя ожидает темница, оковы и смерть, если ты не принесешь жертвы великой богине, благодетельнице рода человеческого»...

Григорий на это отвечал с твердостью:

— «Господь повелел слугам повиноваться господину своему, но поклонение, подобающее Богу, сотворившему небо и землю, ангелов и человеков, не должно быть воздаваемо никому другому. Я тебе всегда служил верою и правдою. Надежда же моя не на тебя, а на Создателя моего. Ты грозишь, вместо наград, обрушить на голову мою всякие скорби, но я этому могу только радоваться, потому что, умерщвляя мое тело за верность Спасителю моему, ты дашь воскресение душе моей в вечном царствии Его; обрекая меня позору здесь на земле, ты приуготовляешь мне славу небесную, безмерно драгоценнейшую для меня; связывая меня оковами и ввергая в темницу, ты даешь [507] мне неизглаголанное счастье уподобиться Спасителю моему, также претерпевшему казнь и поругание за грехи наши. Скорблю о тебе, что ты, вместо Бога живого, Творца вселенной, служишь бездушному дереву и камню, которые даны от Него людям на их потребу. Мы же твердо веруем, что, поклоняясь живому Богу, будем жить вечно, хотя бы и умерли плотью, ибо Спаситель наш умер и воскрес, чтобы показать нам, что и мы точно так же умрем лишь для того, чтобы воскреснуть».

Разгневанный Тиридат велел подвергнуть любимца своего целому ряду жестоких мучений, и после каждой казни призывал его к себе и настойчиво увещевал, чтобы Григорий отрекся от христианства и поклонился идолу Дианы. Григорий геройски вытерпел, одну за другою, двенадцать ужаснейших пыток, но оставался непоколебим.

Его вешали за ноги вниз головою над невыносимыми зловониями и беспощадно секли; его туго скручивали палками и веревками, так что трещали кости, и целых семь дней оставляли в таком виде висеть на крыше дома. Ему давили ноги тисками, так что кровь струилась из-под ногтей; вбивали толстые железные гвозди в пятки и заставляли бегать босыми ногами; зажимали голову между двумя брусьями; держали его целую неделю в мешке, наполненною золою выше головы, так что, при каждом вздохе, зола набивалась ему в нос и в рот и проникала во все внутренности; вливали ему внутрь, повесив вниз головою, кипящую воду, так что живот раздувался, как мех, и вода вытекала через рот и нос; скребли ему, повесив его за руки, все тело железными скребницами; катали его, голого, по земле, утыканной и усеянной железными шипами, набивали ему на ноги высокие железные сапоги, убитые внутри гвоздями, так что они проходили насквозь тела, до самой кости; обливали расплавленным свинцом; вливали свинец ему в рот, так что сожжено было его тело и внутренности, — и все-таки святой мученик оставался жив и бодр.

Пораженный его неимоверным терпением и живучестью, Тиридат раздражался все больше и больше непреклонностью бывшего любимца своего, и после каждой пытки изобретал еще более мучительную казнь.

— «Как ты можешь еще дышать, Григорий, после таких ужасных мучений? — в изумлении спрашивал он его. — Другой бы давно умер от гораздо меньших казней, а ты столько недель без перерыва терпишь их, и еще имеешь силу говорить и противостоять повелениям моим? Ты видишь однако, [508] что твоя надежда не исполняется: твой Спаситель ни от чего не мог спасти тебя, и я делаю над тобою все, что хочу. Никакие ангелы, о которых ты говорил, не являются на твою защиту, а я буду мучить тебя еще хуже и еще больше, пока ты не покоришься воле моей. Не прямая ли выгода для тебя избавиться от лютых казней и смерти, ожидающих тебя впереди, только поклонившись великой богине, спасающей от врагов наше царство? И опять я возвращу тебе все милости твои, и будешь мне второй брат и первый человек в царстве моем».

Григорий отвечал Тиридату:

— «Силу переносить твои злодейства дарует мне мой Господь, в руках Которого все видимое и невидимое. Чем больше будут земные мучения мои, тем скорее бессмертная душа моя отделится от грешного тела, и я удостоюсь венца мученического среди ангелов и святых Божиих. Себе же ты готовишь на праведном Суде Божием муки вечные, во тьме кромешной, где огонь не угасает, и червь не усыпает»...

Разъяренный Тиридат велел сковать Григория по рукам и ногам и отвезти в окрестности Арарата, в г. Арташат, где была выкопана для осужденных на смертную казнь яма страшной глубины, наполненная множеством огромных змей и всяких ядовитых гадов, и из которой далеко распространялось невыносимое зловоние от гниющих в ней трупов.

Четырнадцать лет пробыл святой Григорий в этом ужасном заключении, и ни одна змея не дотронулась до него; благочестивая христианская вдова Анна, жившая в соседнем замке, все это время ежедневно тайно приносила кусок хлеба и бросала ему в яму, поддерживая этим его жизнь.

Между тем Тиридат успел одержать много новых побед над соседними народами, — и, приписывая свои удачи покровительству Дианы и Геркулеса, поклонение которым он заимствовал у римлян, долгое время живя в империи их, — обратился с торжественным воззванием к подвластным ему народам, чтобы они, подобно грекам и римлянам, усердствовали в почитании Юпитера, Дианы, Геркулеса и других богов, даровавших ему победы, строили бы им храмы, приносили богатые жертвы, а христиан и всех уклоняющихся от почитания греческих богов предавали бы в руки властей для жестокой казни и отобрания в казну имущества их.

В это время римский император Диоклетиан, жесточайший из гонителей христианства, желая избрать себе вторую жену, [509] послал знаменитейших живописцев Рима по всей империи своей снимать портреты с первейших красавиц земли, чтобы красивейшую из всех взять себе в жены. Живописцы донесли ему, что в одном женском монастыре Рима проживает юная христианка, по имени Рипсима, такой необычайной красоты, подобной которой они никогда не видали. Увидев портрет Рипсимы, Диоклетиан воспылал страстью к ней и приказал немедленно готовить свадебное торжество. Рипсима была сама из императорского рода и жила под попечением своей приемной матери и родственницы от такого же царского корня, Гайяны, среди инокинь, принадлежавших также к высшему сословию Рима. Узнав о предстоящей перемене судьбы своей, Рипсима, посвятившая себя Христу и давшая обет вечного девства, пришла в ужас, также как ее воспитательница Гайяна и весь монастырь. Горячо помолившись Богу, они решилась все вместе бежать из Рима и, наняв корабль, отплыли сначала в Александрию, потом в Иерусалим и Святую Землю. Над гробом Пресвятой Богородицы в саду Гефсиманском игуменья Гайяна поручила свою возлюбленную духовную дочь заступничеству Пречистой Девы, и, получив от Нее во сне приказание отправиться в Армению, в область араратскую, со всеми инокинями своими прибыла в Вагаршапат, бывший тогда столицею Тиридата. Они были без денег и без всяких средств, но некоторые из них пряли шерсть, другие делали бусы, и этим трудом поддерживали свое существование, «питаясь более молитвою, чем яствами», по простодушному выражению армянской летописи.

Диоклетиан узнал, что избранная им невеста скрылась с своими подругами в Армении и просил письмом царя Тиридата разыскать их и казнить всех смертью, кроме красавицы Рипсимы, которую прислать ему, а если она понравится армянскому царю, то удержать ее для себя, «ибо во всей римской империи не нашлось никого, кто бы равнялся с нею красотою», прибавлял римский император.

Убежище инокинь было скоро открыто и окружено стражею. Толпы народа, дворянство, князья, весь царский двор теснились около скромного домика глухой улицы, чтобы полюбоваться на невиданную красоту юной римлянки. Тиридат прислал за Рипсимой золоченые носилки с множеством придворных слуг и все принадлежности царского облачения, решившись венчать ее царицею, еще не видя ее в лицо.

После упорного сопротивления, Рипсиму насильно привезли [510] во дворец Тиридата. Но восхищенный ее красотою царь напрасно силился победить ее решимость и боролся с нею несколько дней сряду; одушевленная неземною силою, слабая девушка отражала все попытки богатыря Тиридата; наконец, сорвав с него корону и царские одежды, бросила его, совсем обессиленного, на пол, а сама бесстрашно прошла через толпы придворных и возвратилась в свой дом. Гайяна, которую приводили нарочно во дворец уговаривать Рипсиму уступить желанию царя, всячески ободряла ее твердо защищать свое целомудрие и оставаться верною иноческому обету. Ее увезли в темницу, избив камнями все ее лицо.

Тотчас же явились палачи и стража в дом инокинь. Неустрашимой Рипсиме отрезали сначала язык, потом стали жечь медленным огнем ее тело, привязав ее к четырем столбам и навалив на нее острые камни; но она все еще оставалась жива. Тогда ей выкололи глаза и изрубили ее в куски. С нею вмести умертвили и тридцать две духовных сестры ее, который пришли на место ее казни, чтобы собрать ее мученические останки.

С Гайаны и двух инокинь, провожавших ее во дворец и вместе с нею заключенных, содрали кожу, вырвали языки, навалили на них острые каменья и наконец отрубили головы.

Это случилось в 301 году нашего летоисчисленья.

Умертвили и больную инокиню, оставшуюся в общем жилище их. Всего было замучено тридцать семь дев из числа семидесяти, бежавших из Рима. Остальные разбрелись еще ранее по другим местностям; в числе их была и св. Нина, проникшая в Грузию, в г. Мцхет, и обратившая потом в христианство царя грузинского и народ его.

Царь Тиридат был до того опечален гибелью Рипсимы, что бросился на землю с своего трона и долго горько плакал и сокрушался.

— Проклятая секта христианская! — вопил он. — Скольких людей погубила она! Мало того, что она отвращает их от служения богам, она еще лишает их и земных радостей. Смерть не устрашает их. Вот и Рипсима не побоялась ее, дева такой красоты, которой еще не было среди рода людского. Сколько бы я ни жил, никогда не забуду ее. Знаю я хорошо и римскую, и греческую землю, Ассирию, Парфию, Турцию, Адербайжан и много всяких стран, но нигде не видал я ни малейшего подобия ее красоте... Колдовство этой секты так сильно, что победило даже меня! [511]

Шесть дней не находил себе места от тоски армянский царь, и чтобы развлечь себя, приказал устроить большую охоту на зверей. Но еще на улицах города на него напала злая немочь. Он внезапно упал с колесницы своей и пришел в такое бешенство, что стал грызть свое собственное тело. Подобно тому как некогда вавилонский царь Навуходоносор вообразил себя быком и ел траву, как скот, обезумевший Тиридат обратился в свинью и, избегая людей, рылся вместе с свиньями в земле, отыскивая там пищу. Тогда сестре Тиридата, Хозройтухте, явился во сне ангел и сказал: «Пока ты не освободишь из оков Григория, заключенного в Арташате, и он не научит вас, чем спасти царя, — безумие его не прекратится».

Хозройтухт передала свой сон приближенным Тиридата, но они смеялись и говорили: «Ты с ума сошла! Разве мог Григорий прожить пятнадцать лет в яме, где кишмя кишат такие страшные змеи? В ту же минуту, как кинули его туда, они, наверное, сожрали его, и теперь даже костей его не сыщешь!»

Однако, когда тот же сон снился Хозройтухте в пятый раз, придворные сановники решили отправить посланца в Арташат. Горожане Арташата были этим крайне изумлены и говорили посланцу: «Кто же может верить, чтобы Григорий был жив, когда уже столько лет прошло с тех пор, как бросили его в эту страшную яму!»...

Однако, исполняя приказ двора, связали вместе множество толстых и длинных веревок и спустили их в пропасть. Посланец Ода нагнулся над ямою и крикнул громким голосом:

— «Григорий! если ты жив, то вылезай! Бог, которому ты молишься, повелел нам освободить тебя!»

Григорий ухватился за веревку, и его вытащили на свет Божий. Тело его было черно как у эфиопа. Его обмыли, одели и с великим ликованием повезли в Вагаршапат.

Тиридат встретил его у города вместе с сановниками своими, страдавшими тем же безумием, как и он; они грызли от бешенства собственное тело свое. Григорий, преклонив колена, стал горячо молить Бога об исцелении их, и после нескольких дней его молитв мало-по-малу возвратился им их человеческий образ. В виде покаяния, Григорий потребовал прежде всего, чтобы они почтили память святых исповедниц Христа, соорудив христианские храмы над прахом [512] Рипсимы, Гайяны и всех пострадавших с ними. Царь и все сподвижники его злодейств с рыданьями преклонили колена над прахом Рипсимы, перед св. Григорием, и молили его испросить им прощение у Бога. После шестидесяти пяти дней непрерывных общих молитв и поста целого народа и продолжавшихся все это время поучений св. Григория, все жители Вагаршапата, с царем во главе, приступили к постройке храмов над убиенными мученицами. Одни готовили камни, другие лес, третьи черепицы, и под главным руководством Григория успели скоро воздвигнуть три церкви: одну над прахом Рипсимы и тридцати двух сестер, другую — над прахом Гайяны с двумя сестрами, третью — над прахом больной монахини, убитой на месте их общего жительства.

Царь Тиридат собственноручно копал ямы для фундамента церкви, а царица жена его и сестра его Хозройтухт носили в подолах своих платьев землю из этих ям. Потом Тиридат, по собственному желанию, отправился на гору Арарат, отстоявшую довольно далеко от Вагаршапата, и принес оттуда на своих плечах восемь громадных камней, из которых сооружен был главный вход в церковь св. Рипсимы. Тело каждой мученицы, по повелению Григория, было одето в роскошные одежды и положено в особый гроб прекрасной работы, а самые храмы украшены золотыми и серебряными свещниками, лампадами и всякими другими церковными принадлежностями.

Вот эти-то три древние церкви, поныне существующие на окраинах Вагаршапата, — две со стороны Эчмиадзина и одна с противоположного конца — и были первыми христианскими святынями Армении, и по ним-то соседние народы прозвали Вагаршапат «городом трех церквей».

Таково великое историческое значение для Армении посещенной нами церкви св. Рипсимы и эчмиадзинского храма сошествия св. Духа. Этот эчмиадзинский храм построен был по указанию св. Григория уже впоследствии, когда Тиридат и весь народ его были окрещены в веру христианскую, разрушены были Григорием и Тиридатом все языческие храмы Армении, и Григорий был рукоположен архиепископом Цезареи, Леонтием, в архиепископа всей Армении.

====______====

Верховное значение католикосов Эчмиадзина укрепилось в особенности с тех пор, как по туркменчайскому трактату [513] ханства нахичеванское и эриванское, заключавшие в себе араратскую область с Эчмиадзином, были присоединены в 1828 году к России, и повелителем бывшего армянского царства, от которого зависел выбор вселенского патриарха Армении, вместо персидских шахов и турецких султанов сделался царь православной России.

До тех пор подкупы и партийные интриги при дворе магометанских государей, нисколько не заботившихся о религиозных интересах армянских христиан, главным образом решали выбор эчмиадзинских патриархов, нередко назначавшихся прямым указом султана или шаха без всякого внимания к желанию самих армян. Это порождало большие смуты в армянской церкви и в самой жизни народа армянского и сильнейшим образом расшатывало значение эчмиадзинских католикосов. В последнее время перед присоединением к России выбор эчмиадзинского католикоса стал зависеть исключительно от четырех главных архиепископов, соседних с Эчмиадзином, а иногда католикос еще при жизни своей сам назначал себе преемника, а народ избирал потом другого, и между двумя соперниками начинались жестокие распри, волновавшие церковь.

После присоединения же к России установлен был законодательным путем древний порядок избрания вселенского патриарха всеми армянскими епархиями, которые присылали для этого в Эчмиадзин своих архиепископов, епископов и почетнейших выборных от народа. Особый прокурор эчмиадзинского синода, назначаемый государем, наблюдал за законностью и порядком выборов, не вмешиваясь в них, и из двух избранных кандидатов на патриарший престол государь утверждал одного по усмотрению своему.

Первое избирательное собрание было открыто на светлой седьмице, 15-го апреля 1843 г., в соборном храме Эчмиадзина, перед серединным алтарем сошествия св. Духа, для выбора преемника умершему католикосу Иоаннесу, из 26 выборщиков светских и духовных; после трехдневного заседания был избран верховным патриархом Армении всеми 26-ю наличными голосами и всеми письменными отзывами отсутствующих депутатов — одинаково популярный среди армян и русских Нерсес, архиепископ нахичеванский и бессарабский, который также отсутствовал и который тотчас же получил от императора Николая Павловича торжественную утвердительную грамоту, писанную золотом на большом [514] пергаментном листе, украшенном гербами всей империи и гербом области армянской, изображающим собою древнюю корону армянских царей, Арарат и Эчмиадзин.

С тех пор этот порядок избрания католикосов постоянно соблюдается в Эчмиадзине. Император Николай Павлович, вообще, желал выказать свое царское благоволение духовенству армянскому, деятельно помогавшему русским в их войнах с Персиею и Турциею на почве древней Армении. С этою целью он, между прочим, лично посетил в 1837 году эчмиадзинский монастырь; патриарх с знатнейшим духовенством и почетною стражею, в предшествии хоругви, встретил его верхом за версту от монастырской ограды, и после обозрения государем замечательных древностей и святынь монастыря, таким же образом проводил государя до монастыря святой Рипсимы.

===V. — Ущелье Гарни-Чая.===

По возвращении в Эривань, я отправился в Гер. Петр. К-ну, который занимает здесь должность податного инспектора и, как человек университетского образования, а вместе с тем армянин по происхождению и старинный туземный житель, отлично знаком как с экономическим положением страны, так с историческими и археологическими замечательностями ее. Гер. Петр., к которому я имел письмо от нашего общего с ним хорошего знакомого из Тифлиса, оказался любезнейшим человеком и устроил нас как только можно было желать. Вечером он посетил нас в нашей гостинице и познакомил нас с очень милым молодым человеком, своим родным племянником, Степ. Ив. Ка-ном, который живет под Араратом, в большом селении Игдырь, и ведет общее хозяйство семейства Ка-на. Гер. Петр, предложил нам Ст. Ив-ча в спутники для поездки в Кегарт, которую нам особенно желательно было устроить. Мы, разумеется, приняли это милое предложение с сердечною благодарностью, и действительно приобрели в лице Ст. Ив. незаменимого спутника, интереснейшего собеседника и опытного организатора всех практических подробностей путешествия, не только в Кегарт, но, как потом вышло, и в глубь Армении, в Александрополь, в Ани и проч.

В Кегарт нет, собственно, никаких колесных дорог; поэтому ни биржевые извозчики, ни почта туда не ездят. Ехать [515] же верхом с женою, не чувствовавшею себя вполне хорошо, подвергаясь риску попасть под осенние ливни, — мне не хотелось. Но Ст. Ив. разыскал одного старого возницу, которому уже случалось вместе с ним пересчитывать камни непроездной дороги в Кегарт, спускаться и подниматься по обрывам окружающих его пропастей. Правда, опытный старик и взял с нас немало за свою четверню и колясочку, хорошо зная, что придется вытерпеть в такую поездку и колесам, и копытам, но мы были вполне счастливы возможностью совершить это очень трудное, но и крайне интересное путешествие таким покойным способом.

Монастырь Кегарт до того трудно доступен, что даже из жителей Эривани некоторые никогда не бывали в нем, а иные и не слыхали о его существовании несмотря на то, что во всей Армении едва ли найдется место поразительнее Кегарта по своей дикой живописности и интереснее его по своим историческим и архитектурным памятникам. И мы, и Ка-н, запаслись всевозможною провизиею для поездки в горную пустыню: чуреки, ловаши, яйца, сыр, колбасы, яблоки, чай, сахар, конфеты — всего было обильно набито в походные куржины. Проехали через весь город и мимо бесконечных садов стали подниматься по крутейшей дороге, заваленной камнями, в предместье Эривани Чолмекчи, что по-татарски значит: «черепичный завод». В садах тут больше всего персики, абрикосы, орехи, шелковица, алыча, черешни... Винных ягод и других, более важных плодов — не видно. Это — естественное следствие возвышенного положения Эривани над уровнем моря (3.229 футов). Весь город расстилался у наших ног в своих золотистых тополях и орехах, словно потонувший в сплошном саду. Утро было ясное, без малейшего облачка, и Арарат, вчера еще далекий и туманный, теперь вырезался, с ног до головы одетый снегами, сверкающе-белый, среди голубой синевы неба, — казалось, так близко, что его можно было тронуть рукою, — словно прозрачный воздух ясного утра приблизил его к нам на целые десятки верст.

Взобрались наконец на горную равнину, господствующую над городом и над всею необъятною низиною Аракса. Куда ни посмотришь, всюду кругом безотрадная, заваленная камнями пустыня. Завалена камнями и дорога наша, по которой злополучная коляска наша и терпкие лошадки еле-еле подвигаются с беспрерывными толчками, стуком и треском, пересчитывая каждую глыбу. И словно в противоположность этой мертвой [516] пустыне, внизу у ног наших, куда только хватит глаз — роскошная зеленая долина, покрытая нивами, лугами, садам, селеньями, прорезанная в разных направлениях светлыми змеями Аракса и Занги, осененная слева снеговыми пирамидами Арарата, справа — зубчатым хребтом такого же белого Алагёза.

Мы, однако, не одни в этой не совсем безопасной пустыне. Гер. Петр. Ка-н выхлопотал нам у местного начальства вооруженного всадника, и за нами теперь картинно едет на своем бойком коньке чепар-татарин, с ружьем за плечом, с кинжалом и револьвером за поясом. Степан Иванович, хотя и не военный, тоже смотрит совсем воином: в черкеске с патронами, с длинным и широким кинжалом за поясом.

Изредка, как оазисы в пустыни, попадаются деревушки. Деревня Жирвез — вся в садах, но вместо домов — какие-то хлевы без окон, сложенные из сырого камня и земли; на плоских земляных крышах — стожки люцерны, или, по здешнему, юрунжи, которую жители считают ошибочно за клевер. Народ здешний — оборванец, как наши цыгане. Женщины — с обвязанными по-татарски головой и ртом, девушки — с открытыми лицами.

Остановились передохнуть и покормить сильно утомившихся лошадей в селении Баш-Гарни, в живописной котловине дикого ущелья. Здесь везде в больших селениях устроены по распоряжению начальства поместительные дома для сельского управления и для остановок проезжающих властей, так как помимо этих станций своего рода в большинстве армянских деревень нет возможности найти сколько-нибудь сносный ночлег.

Дом сельского управления в Баш-Гарни — из четырех больших комнат, отлично вымощенных каменными плитами, с длинными чистыми столами, с венскими стульями; в комнатах, предназначенных для проезжающих чиновников, — железные кровати с постелями. Двор обнесен оградою, при доме — галерея. В доме сельского управления сосредоточивается вся официальная жизнь армянского селения. Тут следователь производит следствия, пристав взыскивает подати, старшина сажает под арест, статистик собирает свои статистические сведения. Армяне жалуются только, что дома эти строятся чересчур роскошно для деревни, и потому стоят слишком дорого, подчас непосильно для бедного населения. Говорят, обычная цена такого дома — тысячи четыре рублей. Конечно, это [517] очень недешево, и возможно было бы выстроить что-нибудь поменьше и подешевле; но нужно принять во внимание, что в Армении сельские управления соответствуют нашим волостным правлениям и простирают свою власть на несколько селений. Волостной же старшина имеет в каждом селении помощника из местных жителей, несущего обязанности нашего русского сельского старосты. Сейчас же по нашем приезде, явились к нам помощник волостного старшины и кандидат старшины. Они, разумеется, считали нас за чиновников, посланных от начальства с каким-нибудь официальным поручением, и ждали приказаний. Их стараниями скоро появился самовар с чайным прибором, составляющие также обязательную принадлежность каждого сельского управления. Путешествующему по полудикой стране, не выдающей никаких потребностей цивилизованного человека, — все равно, будь это доброволец-турист, подобный нам грешным, или чиновник, обязанный родом своей службы постоянно скитаться по этим неприятным местам, — нельзя не оценить высоко тех незаменимых удобств, которые можно найти в здешних домах сельского управления и без которых разъезды по горным дебрям Армении обратились бы в настоящую пытку. Невольно поэтому приходится сожалеть, что разумный обычай — устраивать в деревнях сколько-нибудь удобные приюты для проезжающих чиновников — так мало развит у нас на Руси, которой глухие деревенские углы большею частью дают так же мало возможности найти мало-мальски сносный ночлег для человека, не привыкшего жить в тесном общении с телятами и тараканами, как и деревни Армении.

Пока готовился чай и завтрак, мы пошли осмотреть интересные развалины древней армянской крепости, когда-то стоявшей здесь и оберегавшей все ущелье Гарни-Чая. Развалины эти сейчас же за садом сельского управления, над страшною пропастью, на дне которой глубоко внизу ревет среди обрушившихся камней вся кудрявая от белой пены река Гарни-Чай; на обрывистом мысе скал стоят почерневшие обломки крепостных ворот и круглой башни при них, а на противоположном конце, прямо над бездонным обрывом, где мыс заканчивается крутым холмиком, без порядка навалены друг на друга громадные тесанные камни черного гранита, тяжелые архитравы и капители, с искусно вырезанными в камне скульптурными украшениями, круглые массивные колонны в роде приземистых столбов древних египетских храмов, [518] и всякого рода обломки и осколки большого и богато отделанного здания.

Циклопическая стена окружает внизу скалу, подпирая ее нависшие выступы, сглаживая всякие неровности ее, и делая ее через это совсем неприступною снизу. Сбоку, на половине глубины пропасти, чернеет вход в пещеру, и около него хорошо еще видна часть стены, облицовывавшей этот вход. Местные жители уверяют, что это — развалины когда-то здесь бывшего дворца царя Трдата, крестившего в веру Христову армянский народ, и что в пещере жила дочь царя Трдата. От того развалины эти до сих пор называются у армян Тахт-Трдат («Престол Тиридата»).

По обе стороны скалистого мыса, на вершине которого мы теперь стоим, попирая камни разрушенного дворца, зияют глубоко распахнутые котловины с неистово-бушующим на дне их Гарни-Чаем, с зелеными лужками и рядами тополей по его берегам и с мирно пасущимися среди них коровами. Там, в глубокой трещине коры земной, куда почти не в силах заглянуть луч солнца, под сенью черных развалин, похоронивших под собою мрачные сказания старой истории, — приютилась тихая хозяйственная жизнь и тихие красоты природы, на которые мы любуемся в эту минуту, не отрывая глаз. Пешеходные тропинки смелыми зигзагами карабкаются из этой зеленой бездны на стены почти отвесных скал...

Устные предания невежественных жителей Баш-Гарни о дворце Трдата сохранили зерно исторической истины. Мы, действительно, стоим теперь на месте давно исчезнувшего древнейшего города Армении — Гарни, который некоторое время был даже столицею армянских царей. Французский путешественник Шарден, посетивший Кавказ и Персию в XVII столетии, во времена нашего Алексея Михайловича, еще видел в полуразрушенном дворце Тиридата 36 колонн черного мрамора и восхищался великолепною архитектурою.

Город Гарни существовал еще в ветхозаветные времена и, по уверению знаменитого армянского историка V века, Моисея Хоренского, назывался сначала Гёгам, по имени своего первого основателя, Гёгама, внука легендарного Гаика, родоначальника народа армянского, который и теперь называет себя по имени его гайканцами, а страну свою — Гаикстан. Гаик считается армянскими летописцами современником и соперником еще Немврода, или Бела (Ваала), строителя библейской башни [519] вавилонской, который, будто бы, и погиб от руки Гаика в кровавой битве с ним у подножия Арарата.

Название же Гарни, по объяснению армянских летописцев, присвоено было этому древнему городу по имени жившего в нем царя Гарника, внука Гёгама, и сына старшего сына его Гарха. Точно также и название гайканцев «армянами» производится их летописцами от имени другою сына Гарма — Арама, современника Нина и Семирамиды, приобревшего своими подвигами такую славу среди соседних народов, что они стали звать всех подданных его арменаками, а страну их — Арменией. Такова седая древность развалин, которыми мы теперь любуемся, стоя над живописною бездною на тесном скалистом мысу.

Хотя крепость в этом скрытом и неприступном уголке дикого ущелья существовала издревле, и даже римляне держали в ней одно время свой гарнизон, воюя с Митридатом Понтийским, но в конце III-го столетия по Р. Хр. она была заново построена царем Трдатом, по свидетельству Моисея Хоренского, из больших тесанных камней, связанных между собою железом и свинцом; в стенах крепости был сооружен Трдатом и искусно высеченный дворец в память сестры его Хозройтухты, больше всего содействовавшей обращению царя в христианство. Имя Трдата было высечено на дворце греческими буквами.

Эти глубоко исторические развалины, достойные самых тщательных археологических изысканий, связаны также и с другим широко популярным именем Кавказа. Грузинская царица Тамара, завоевавшая значительную часть Армении, овладела, между прочим, и крепостью Гарни. Впоследствии под стенами Гарни нанес жестокое поражение соединенным силам грузин и армян султан Ховарезма, — теперешней Хивы, — Джелал-Эддин, от неукротимых наездников которого оробевшие грузины спасались, побросав оружие и обозы, в глубине недоступного Гарни-Чайского ущелья, куда нам предстояло ехать из Баш-Гарни, и мы видели потом многочисленные пещеры в скалах, где укрывались эти храбрые защитники, покинутые своим предводителем Иване, ускакавшим раньше всех к озеру Гокче.

В Гарни были погребены и некоторые патриархи Армении, но следов их гробниц не осталось, и местные жители уже ничего не знают о них.

Из множества виденных мною диких красот природы [520] редко какие могут сравниться с поразительною живописностью Гарни-Чайского ущелья у Баш-Гарни.

Немудрено поэтому, что местность эта сделалась с незапамятных времен своего рода средоточием армянской истории. Помимо крепости Гарни, вокруг которой витают тени чуть не всех легендарных героев Армении, — по речке Гарни-Чаю или в ближайшем соседстве с нею основались и многие другие древнейшие поселения Армении, получившие большое значение в ее истории. Так, при впадении Гарни-Чая, называвшегося в древности Медз-Амор, в реку Аракс, верстах в 25 от Эривани, до сих пор существует по дороге в Нахичевань селение Арташат, в котором еще уцелели земляные насыпи от некогда бывшего здесь города Арташата, столицы Армении в течение нескольких веков, славившейся во времена язычества своими капищами и идолами; здесь именно Григорий-Просветитель провел 13 лет в яме Хор-Вираба; здесь же он впоследствии низвергал святилища поклонников Дианы и Аполлона.

У той же речки Гарни-Чая находится и деревня Двин, — ничтожная наследница когда-то славного города того же имени, бывшего столицею Армении еще долее, чем Арташат, и тесно связанного со многими важными событиями армянской истории.

Двин, также как и Арташат, был одним из главных гнезд огнепоклонничества, которого старые языческие святыни везде были заменены потом святынями христианскими. Оттого, конечно, вся долина Гарни-Чая и все дикое ущелье, у которого мы теперь находимся, полны до сих пор и уцелевших, и уже покинутых монастырей, на месте которых несомненно стояли почитаемые язычниками храмы или истуканы.

====______====

Позавтракав и напившись чаю в сельском управлении, мы бодро продолжали свой путь. Дорога ушла от ущелья в глубь степи. Вокруг нас опять однообразная пустыня, сплошь заваленная камнями. Редко, редко покажется верблюд, пасущийся среди колючего бурьяна, или одинокий пахарь, обливающийся потом над своим первобытным плугом на каком-нибудь крошечном клочке поля, который он с мучительным трудом расчистил от груды камней. Долго придется ждать, пока очистится от камней вся эта громадная степь. Даже поля, которые уже пашутся, еще наполовину полны камней. Без воды эта плодородная почва не дает ничего, а дожди тут [521] редки. Поэтому к каждому распаханному клочку мозолистая рука терпеливого пахаря должна проводить борозды из ближайшего ручья, до которого иногда очень неблизко, а если нет возможности провести воду, то приходится довольствоваться обильным разливом весенних вод, для сохранения которых также копаются ровчики по всему полю.

Наконец, мы опять повернули и стали спускаться в ущелье, все время невидимо провожавшее нас справа. Поразительные декорации одна за другою поднимаются перед нами. Сначала у ног наших разверзается глубокое зеленое провалье с лугами и стадами коров; потом оно мало-по-малу переходит в мрачную пропасть, на дне которой ревет и пенится Гарни-Чай, и над которою надвинулись со всех сторон изгрызенные, как зубцы древней крепости, громадные истуканы черных скал. Чудится, будто мы попали в какую-то безотрадную юдоль плачевную, будто нас окружают сцены из какой-нибудь романтической и фантастической оперы, нечто в роде «Wolfsschlucht» Веберовского «Фрейшютца». И чем дальше, тем грознее и ужаснее, тем восхитительно-живописнее делается эта дикая пропасть. Художник-живописец замер бы от восторга, глядя на эту невероятную и жуткую красоту, и не вышел бы отсюда...

Вот мы у самой вершины ущелья и уже медленно карабкаемся в замыкающую его дикую теснину, в самое жерло охватившего нас кругом грозного великолепия. Какими-то волшебными замками и башнями, нерукотворными твердынями титанической величины встают из глубины пропасти на страшную высоту сдвинувшиеся в дружный кружок черные голые скалы, из каменной груди которых вырывается с ревом исток Гарни-Чая.

Эта глубокая черная пазуха кажется разверзшеюся утробою земли, готовою опять сомкнуться над дерзким двуногим червем, который отважно заполз в нее и нагородил в ней свои каменные норки.

Куда ни взглянешь на скалы, везде наверху и внизу зияют черные зевы пещер, окошечки и дверочки, пробитые в толще камня. Большинство этих пещер, старых как само человечество, уже недоступно теперь. Осыпались в течение ряда веков, а может быть и тысячелетий, тропинки и лесенки, лепившиеся по выступам отвесных скал, — и теперь разве только орлы могут гнездиться в этих висящих над бездною людских гнездах жестокого старого времени. [522]

В этом скрытом ущелье, так близко отстоящем от священной горы, ставшей, по всей видимости, центром расселения человечества, приютившем на берегах своей ветхозаветной речки города, крепости и храмы первобытных народов истории и связавшем свое имя с именами, о которых повествовала еще Книга Бытия, — пещеры могли служить троглодитам каменного века, а не только историческим племенам Кавказа.

Но несомненно, что в них находили приют и спасение десятки тысяч людей в часто повторявшиеся для Армении дни беспощадных гонений язычников-огнепоклонников на христиан первых веков. Это уже не догадка, а положительное свидетельство армянских летописцев. Между прочим, в дошедшей до нас высоко-интересной книге Эгише Вартапеда, историка V века, бывшего свидетелем и участником этой кровавой эпохи гонений, не раз упоминается о том, как, при нашествии персидского воинства, христианские жители разрушенных армянских городов и опустошенных армянских областей разбегались в горы и прятались там по целым месяцам в неприступных пещерах.

Вот один из трогательных эпизодов той ужасной поры, рассказанный со всею наивностью средневекового летописца благочестивым Эгише и относящейся к тому времени, когда народный герой Вартан Мамиконьян, признанный потом святым армянскою церковью, после ряда блестящих подвигов погиб в великой битве с персами в долине Артазской.

— «Нет, не вверимся мы обманчивому приказанию царя, не хотим более подпасть под власть Иездигерда! — говорили армяне. — С той поры они приняли твердое решение оставить свои деревни, хутора и виноградники. Новобрачные девушки вышли из-за занавесей, супруги — из своих покоев, маститые старцы встали с кресел и дети сошли с рук матерей. Юноши и молодые девушки и множество мужчин и женщин направили стопы свои к пустыням и укрывались в укрепленных местах и ущельях пустынных гор. Они лучше желали с истинною верою оставаться посреди ужасных скал, как звери дикие, нежели жить в наслаждениях под собственным кровом отступниками. Они вкушали безропотно пищу, составленную из трав, и не жалели о вкусных яствах, к которым привыкли. Глубокие пещеры недр горных казались им предпочтительнее великолепных покоев богатых палат, и голая земля, служившая ложем, была в глазах их красивее [523] роскошных ковров и превосходных убранств спален, украшенных драгоценною живописью»...

Трудно сомневаться в том, что пещеры Гарни-Чайского ущелья, до сих пор напоминающего по остаткам древних монастырей и церквей какую-то огромную сплошную лавру, — тоже послужили в те опасные времена надежными убежищами для христиан, спасавшихся от избиения.

====______====

Характерный острый конус восьмиугольной армянской церкви неожиданно вырезался совсем близко от нас на фоне черных скал. Этот серый каменный храм среди окружавших его серых, замшившихся стен казался детскою игрушкою в сравнении с нерукотворными громадами тех вековечных стен и башен, под сенью которых приютился он.

Мы подъезжаем теперь к знаменитому монастырю св. Копья, древнему Кегарту. Он стоит, укрытый с трех сторон скалами, словно гигантскими ширмами, над обрывами берега; целый хаос камней, навороченных Гарни-Чаем в весенние разливы и в дождливые дни, один только обозначает внизу ложе бурной речки, которая теперь совсем отощала, хотя все еще сердито гудит и рокочет, протискиваясь своими раздробленными струйками сквозь загородившие ее каменные обвалы.

Не доезжая монастыря, налево от дороги, зияет как раз над нашими головами громадная черная ниша, образовавшаяся от обрушившейся внутренности отвесной скалы; без сомнения, в скале этой были большие пещеры, наружный стены которых осыпались и вывалились во время какого-нибудь сильного землетрясения. Теперь верхней череп этой гигантской пещеры представляет грандиозный, хотя и не безопасный мост своего рода, перекинутый смелою аркою через пропасть.

Почти сейчас же за этою колоссальною нишею и ворота монастыря. Монастырский двор обнесен крепкими древними стенами.

Настоятель монастыря, отец Ваграм, вероятно давно уже заслышавший стук наших колес по каменистой тропе ущелья, поджидал нас за воротами.

Степан Иванович был знаком с ним прежде, и представил ему нас, объяснив, между прочим, и литературную цель моего путешествия по Армении. [524]

Отец Ваграм оказался очень общительным и гостеприимным хозяином. Заявив мне, вероятно, из восточной любезности, будто он читал некоторые сочинения мои, он отрекомендовал нам себя как страстного любителя чтения, особенно всего, что касается армянской истории и древностей. Из разговоров с ним мы потом убедились, что он, действительно, читал довольно много не только по-армянски, но и по-русски. Некоторые русские книги ему знакомы и даже стоят на полках его маленькой библиотеки.

По-русски он объясняется довольно свободно, хотя и не без ошибок, потому что долго жил прежде в Нахичевани-на-Дону.

Возможность прямой беседы с этим начитанным монахом без стеснительного посредства переводчика немало облегчила нам знакомство с древним монастырем.

===VI. — Кегарт, пещерный монастырь св. Копия.===

Мы недолго посидели в обширной «кунацкой» настоятеля, уставленной диванами и заваленной всякою всячиной, и отправились, вслед за ним, осматривать монастырь.

Строения монастыря двумя сторонами своими тесно примыкают к скалам какого-то крепкого черного камня. Вплотную к скале стоит и единственная церковь монастыря, видимая снаружи, — такая же черная, такая же несокрушимо крепкая, сложенная удивительно ладно и красиво из больших тесанных камней, конечно, восьмиугольная, с острым шатром крыши, как все древние храмы Армении и Грузии. Церковь стоит с XIII века и поражает изяществом своих размеров, формы и украшений. Она вся в тонких арабесках, вырезанных в плотном камне свободно и красиво, как в куске воска: арабески по карнизам и поясам, арабески по арочкам дверей и окон, арабески в рамках многочисленных плит с крестами и надписями, которые так кстати разнообразят сплошную гладь стен этого словно граненого храма. Кресты на плитах очень своеобразны: чаще всего — большой крест с расширенными концами в фантастических завитушках, а между ветвями его такие же маленькие крестики, по два, по четыре и больше. Отец Ваграм объяснил нам, что это ex voto старинных прихожан, которые по разным случаям давали обет вставить свою семейную плиту в [525] какой-нибудь угол храма, снаружи или внутри, и по числу членов своей семьи вырезали и число крестов на плитах, считая большою пользою для своей души и большою для себя честью такое участие в строении храма. Действительно, мы видели потом множество таких плит с крестами и внутри монастырских храмов, и в проходах между ними, и стоящих отдельно, в виде надгробных памятников. Еще любопытнее плиты с древними скульптурными изображениями аллегорических животных, украшающие снаружи стены храма. Самая интересная плита — над главным входом.

Там изображен тигр, загрызающий быка, — фигуральное воспоминание тех долговременных страданий и притеснений, который претерпевали армянские христиане от огнепоклонников персиян и от мусульман — арабов и турок. На других плитах — львы, орлы, олени, голуби, — тоже все исторические символы и аллегории. Много плит на наружных стенах и с историческими надписями, которые прочтены армянскими учеными и списаны. Это и необходимо, потому что, несмотря на твердость материала, многие строки этой каменной летописи уже начинают стираться. Надписи эти, впрочем, относятся исключительно к истории монастыря, повествуя о строителях, жертвователях и возобновителях храма, и не имеют общеисторического интереса («Во времена Захарии, царского рода, его двоюродного брата Иване и их сыновей, Шаханшаха и Авага, под управлением настоятеля Барсега и стараньями братии был построен этот великолепный собор в 1214 году». Начертано над аркою западной двери в церковь.). Что храм перестраивался несколько раз, это заметно помимо свидетельства надписей уже потому, что во многих местах вставлены отбитые куски плит с надписями и крестами, — очевидно, взятые из прежних построек. Последняя перестройка была произведена уже после сильного землетрясения 1840 года. Глядя на тщательную пригонку камней и на строгую правильность архитектурных линий, не удивляешься, что такой, словно выточенный из камня, храм, несмотря на частные повреждения, все-таки устоял в течение многих веков от землетрясений и разрушения врагов. Он весь каменный, с головы до ног: даже пирамидальная крыша его — из толстейших каменных плит квадратной формы, черных и темно-красных, скрепленных железными схватками. Такая несокрушимая крыша, разумеется, требует и несокрушимых сводов. Внутри наружный храм полон стиля и типичности. Изящный и благородный купол венчает превосходно [526] построенные высокие, стройные своды. Особенно хорош широкий, круглый притвор огромной высоты, с величественною колоннадою массивных темных столбов, поддерживающих купол, с отверстием посередине. Под отверстием этим, в каменном полу, такой же круглый сток для дождевой воды. Внутренность купола вся в оригинальных ячейках, словно сверху висит громадный каменный сот. Этот чисто-восточный орнамент напомнил мне подобные же украшения каирских мечетей. В стенах — плиты с крестами и надписями, в помосте — плиты гробниц. Большие плиты с крестами стоят также у стен, в виде аналоев.

Из главного притвора идут рядом два хода в недра скалы. Мы вошли в полумрак пещеры и огляделись не сразу. Огромный храм строгой архитектуры, благородных линий и размеров, изумительным образом выточен в сердцевине дикой скалы — с такою геометрическою правильностью, с такою точностью работы, что просто глазам своим не веришь. Храм этот характером своей архитектуры служит явным подражанием наружной церкви Кегарта. Тут тот же прекрасный купол, те же своды, тот же притвор, хотя и сделанные несколько грубее. Каким образом люди, работавшие, как кроты, внутри сплошных толщей слепой скалы, могли так безошибочно определять размеры и расстояния, соблюдать одинаковый радиус сводов и куполов, округлять так верно и ровно колонны, — для меня остается неразрешимою загадкою; в устройстве этого древнего армянского храма много типических особенностей, повторяющихся и в наружной церкви. Тесные пещерки в стенах с крутыми каменными лесенками служили своего рода семейными ложами для почетнейших прихожан. По бокам алтаря, открытого, как у католиков, и поднятого на высокую площадку, темные, узкие придельчики, в которые ведут особые лесенки, и где сохранялись в прежнее время драгоценности храма. Престол, сиденья и все принадлежности храма высечены из сырца скалы, также как стены и столбы его; на боковых стенах алтаря — грубые, детски-неумелые изображения двух апостолов, положивших начало христианству в Армении, — Варфоломея и Фаддея. Они нарисованы без сияния вокруг головы, из чего армянские археологи заключают, по словам отца Ваграма, будто эта живопись относится к IV-му или V-му веку, так как, начиная с VI-го века, христианских святых стали постоянно писать с сияниями. На стене притвора — оригинальная скульптура аллегорического значения: [527] олень сдерживает на цепи двух огромных львов, а ниже — орел вцепился когтями в барана. Это олицетворена христианская кротость армянского царя, смирившего злобных и могучих врагов, а вместе изображено страдание христианской церкви в когтях варваров. Среди плит есть, между прочим, плита с гербом древних князей армянских Прошей, когда-то — владельцев всей этой местности, вместе с озером Гокчею, и строителей этого храма, о чем сделана надпись на одной из плит храма («Под владычеством благочестивого и богомольного тагадяра (т.е. «возлагателя короны») Грузии, Авага, Шаханшаха и его сына Захарии, я, Прош, сын Васака, потомок Хагбака, купив у владельцев края преудивительный Айри-ванк, с горою, равниною и всем, чем он был снабжен, — вырубил в скале этот дом Божий на память о себе, моих детях и моей жене Хутлу-Хатун. Совместно с людьми, я сделал благочестивый дар всего сего монастыри святого Копия». Судя по именам строителей, археологи относят эту постройку к половине XIII века, чем опровергается предположение отца Ваграха о живописи IV или V-го века, если только Прош не расширил уже существовавший подземный храм.). Убранство этого пещерного храма, также как и убранство наружной церкви, бедно до жалости. Настоящих икон нет, а есть плохие малеванья на полотне, в грошовых рамках, и то очень немногие, изображающие, большею частью, св. Григория в облаченьи католикоса, да св. Копье, которому посвящен монастырь.

Из притвора проведен доморощенный телефон своего рода — труба, пробитая в толще скалы в верхний храм, через которую можно отлично переговариваться, как мы убедились на опыте.

Рядом с пещерным храмом, который я описал, — другой, совсем на него не похожий, храм, также искусно и изумительно высеченный из одного цельного камня, в толщах скалы, с таким же куполом и сводами, с таким же притвором и даже таким же телефоном-трубою, проведенным в верхние отделения монастыря. В особом приделе притвора — подземный бассейн с водою, в который проведены канальчики и борозды из всех отделений этой пещерной лавры, чтобы обеспечить водою ее жителей в случае осады (По-видимому, это-то и есть самый древний храм, построенный еще в IV-м веке св. Григорием-Просветителем и давший монастырю его первоначальное имя «айри-ванк», т.е. «пещерный монастырь». На стенах его нет никаких надписей.).

По длинному, полутемному коридору, высеченному в скале, —стены которого покрыты множеством старинных плит с крестами, — пробрались мы в верхний храм, тоже выточенный в недрах скалы, как раз над нижними храмами, с [528] которыми он может сноситься через трубы, пробитые сквозь каменное основание его.

Этот третий пещерный храм кажется несколько изящнее и веселее нижних, но выдолблен и разукрашен совершенно по тому же образцу, с прекрасным круглым куполом, с четырьмя грандиозными колоннами в притворе (Этот верхний храм еще несколько моложе храма Проша. Вокруг капители одного из массивных столбов его прочитана такая надпись: «С помощью Божьей я, Папак, сын Проша, и моя подруга Ергузукан, мы выкопали эту молельню в пещере скалы, на вечное поминовенье наших душ и душ наших детей, на наши законные капиталы». Это произошло при настоятеле Григории в 1288 году.).

Из него уже мы выбрались наверх, на уступы скалы, скрывающей в своей темной утробе эти чудеса древнего человеческого искусства. Поистине, эта пещерная многоярусная лавра стоит всяких египетских пирамид и подземных капищ Аписа, всяких знаменитых сооружений Рима. Она производит впечатление такой же колоссальности замысла, такой же невероятной настойчивости в труде, такого же дивного искусства, изумительного тем более, что оно не могло пользоваться техническими изобретениями и усовершенствованиями новейшего времени, а достигалось самыми простыми первобытными средствами.

Нужно удивляться, как такое археологическое и историческое сокровище, такая единственная архитектурная диковина, слишком мало известна не только образованному европейцу, не только русским ученым, но даже и огромному большинству ближайших жителей Кавказа, до такой степени, что в богатом специальном собрании кавказских видов самого известного тифлисского фотографа я не нашел никакого намека на Кегарт, и хозяин этой фотографии, справившись с каталогом кавказских исторических памятников Бакрадзе, уверял меня, что Кегарт там вовсе не упоминается, да и он сам, занимаясь столько лет сниманием всевозможных видов с интересных местностей и памятников Кавказа, никогда не слыхал о существовании Кегарта.

====______====

Бродя над крышами пещерных храмов, мы видели много пещер, тщательно высеченных на разных высотах скалы и украшенных, как и храмы, тонкою каменною резьбою вокруг входов и оконных отверстий; вслед за отцом Ваграмом, [529] лазавшим по обрывам не хуже дикой козы, мы забрались в некоторые из них. В пещерах этих и кухоньки, и кладовые, и жилые кельи; иные уже совсем развалились; есть простые ямы, вырубленные в камне, заменявшие древним монахам закрома для ячменя и пшеницы; есть и цистерны для воды. Словом, в недрах этих черных скал, кроме великолепных храмов монастыря, был еще скрыт целый монашеский поселок со всеми его хозяйственными службами. Старая стена с башнями, защищавшая монастырь, до сих пор обходит его сзади и сверху, откуда доступ к нему легче, чем снизу, по узкой тропинке ущелья, на которой один человек, залегший за камни, мог бы остановить целый отряд.

Но в старые века жилье было далеко не в одной скале, к которой прислонился монастырь. Куда ни поглядишь с высоты, на которую мы теперь забрались, отовсюду из-за пропасти глядят черные дырья пещер.

Отец Ваграм указал нам на одну пещерку, черневшую прямо против монастыря, высоко в отвесном обрыве горы, своею правильно вырубленною широкою дверью и тремя окнами в ряд...

— То пещера царя Трдата, — сказал он нам; она просторная, из нескольких комнат. Царь скрывался там в опасные минуты жизни. Недавно еще цел был узкий карниз скалы, по которому хотя и с опасностью можно было добраться до нее, но несколько лет тому назад он осыпался, и теперь никаким образом нельзя в нее войти... Он предложил нам спуститься с монастырской скалы и повел нас к громадной арке осыпавшейся горы, о которой я упомянул раньше. Как раз около нее показал он нам трех-ярусную пещерную церковь, отлично высеченную в скале и покрытую снаружи множеством резных украшений в виде карнизов, поясов, оконных арочек и отдельно вставленных плит...

Еще одну церковь, но уже обращенную в бесформенную груду камней, большею частью растасканных на другие постройки, показал нам отец Ваграм на дороге, по которой мы поднялись к монастырю, над обрывом ручья. Очевидно, это был передовой храм древнего монастыря, может быть при его въездных воротах, так как его стены в то время, вероятно, захватывали гораздо более обширное пространство, и осыпавшуюся арку, и трех-ярусную церковь, и вообще всю местность, начиная от подъема дороги из ущелья, не ограничиваясь пределами теперешнего двора. [530]

Али-шан, один из историков Армении, передает, что в Кегартском — или, как он пишет, Гегатском — монастыре было всего семь церквей, из которых пять высеченных в скале, составляющей отрог горы Гега, и в этих церквах — 40 или 50 престолов.

Первоначально этот монастырь назывался «Айри-ванк», что по-армянски значит: «храм, высеченный в пещере»; но когда, в смутное время армянского царства, в этот неприступный и укрытый от взоров монастырь перенесли из Эчмиадзина святое копье, которым был прободен распятый на кресте Спаситель, и хранившуюся там же доску от ковчега Ноева, он получил название Кегарт (или Гегарт)-ванк (буквально: храм копья), оставшееся за ним навсегда, даже и после того, как в более мирные времена св. копье было возвращено в Эчмиадзин. Армянские ученые и богословы считают Кегарт прародителем всех храмов Армении и полагают, что в пещерах его христианские отшельники скрывались еще до построения семи церквей и до Григория-Просветителя, которого считают первым основателем монастыря. Армянский историк XIII-го столетия, Вардан, даже передает поверье, будто св. Григорий построил здесь христианскую церковь на том самом месте, где в древности стоял очень чтимый язычниками храм. Во всяком случае, сохранилось достоверное сведение, что католикос Саак, сын знаменитого католикоса Нарсесса Великого, живший в конце IV-го века, уже находил себе убежище от преследовавших его врагов в монастыре Кегарте, посещавшемся и отцом его, а в 829 году нашел здесь же надежный приют армянский историк Иоанн Овайский, бежавший вследствие интриг князя Баграта. Одним из иноков Айри- ванка был и известный армянский историк XIII-го века Мхитар Айриванети.

Английский путешественник Мориер, посетивший Кегарт в 1813 году, наверху главного престола прочел такую надпись: «За грехи наши Тамерлан, истребив множество христиан, пришел сюда с войском, разорил и разграбил сокровища монастыря». Сохранилось об этом грозном нашествии и народное предание, которое повествует следующее: «Тамерлан, или Ленгтимур, уже совсем собрался разрушить до основания стены и храмы монастыря, как вдруг перед ним явился светлый как солнце ангел и повелел ему удалиться. Пораженный страхом завоеватель тотчас же бежал прочь со всем своим воинством. Оттого-то, — прибавляет [531] предание, — татары до сих пор называют этот монастырь «Георгеч», то есть: взгляни и удались прочь!»

В XVII столетии (в 1655 г.) осматривал Кегарт и подробно изучил все достопримечательности его француз Тавернье, который еще видел хранившееся здесь св. копье. Но в том же столетии, лет тридцать спустя после Тавернье, сильнейшее землетрясение разрушило значительную часть монастыря, и, без сомнения, тогда-то и образовалась внутри боковой скалы около монастыря колоссальная ниша, которую мы теперь видим, так как по известиям армянских писателей в то время «от свалившихся груд массивного камня вся ограда была завалена осколками, и ими был убит насмерть тогдашний настоятель монастыря».

Хотя года через три или четыре преемник убитого настоятеля Давид и приступил к возобновлению поврежденного землетрясением храма, но все-таки монастырь стал приходить с тех пор все в больший и больший упадок, так что в 1830 году католикос Иоанн VII-й вынужден был принимать особенные меры к его исправлению. Новое большое землетрясение в 1840 году сильно задержало уже кончавшиеся работы, и только в 1855 году удалось, наконец, привести этот древний исторический монастырь в его теперешний исправный вид.

====______====

Натомившись многочасовым лазаньем по скалам и пещерам, мы с искренним удовольствием уселись, наконец, отдохнуть вечерком на широких диванах кунацкой отца Ваграма за чаем и бутылкою вина, захваченного нами с собою из города вместе с разными закусками.

Отец Ваграм был неистощим на рассказы и передал нам все, что знал о своем монастыре.

— Да тут в старину все ущелье было наполнено монастырями и церквами, — говорил он нам. — Армяне ведь с древности были богомольным и благочестивым народом, и везде, где только могли, строили церкви. Вот как раз против Кегарта, через реку, за той вон большой горой, и до сих пор цел еще монастырь Сурп-Стефанос, очень прежде знаменитый; там жил и скончался святой отшельник Стефан, а Григорий-Просветитель, узнав о его смерти, основал на этом месте монастырь. И теперь там монах живет, да только от татар беды много бывает. Еще недавно, всего шесть лет назад, три татарина знакомых пришли к монаху; тот в это время [532] чай пил, пригласил и их. Да только кликнул работника, чтобы самовар убирал, — а того не знал, что работника они уже раньше убили, — они вскочили на ноги, и на него! Двадцатью ударами одну грудь прокололи; потом экономку зарезали, да всех троих облили керосином и зажгли; однако монах не сгорел, тлел только. Следователь приехал, стали разыскивать, а татары в трех деревнях заговор сделали — поклялись друг дружке никого не выдавать. Восемь человек арестовано было, двое в тюрьме умерли, двое с ума сошли, а тут еще некоторые татары друг дружку перестреляли, не поладили в чем-то насчет расходов по делу, так что душ десять их пропало из-за монаха, а все-таки убийц не разыскали.

— Вообще, татары-пастухи — пребеспокойный и презлой народ; хуже нет соседей, избави от них Бог! — с искренним негодованием уверял нас добродушный настоятель. — Вы, небось, заметили, проезжая, на той стороне ущелья, порядочно-таки высоко, деревня татарская Артис; так там тоже христиане прежде жили. Основания церкви видны, монеты находят, кресты... Ну, а теперь мусульмане везде поселились и покою нам не дают. У нас на той стороне пастбища монастырские, — так они, разбойники, постоянно отбивают. Уже несколько человек в тюрьме за это сидят, а все не унимаются.

— У вас, стало быть, и в других местах земля есть? — спросил я.

— А как же! — у монастыря 1.400 десятин всей земли в разных местах; только удобной мало, не больше 200 десятин.

— Как же вы обрабатываете ее?

— Крестьянам под посевы сдаем, за пшеницу; например, участок есть у нас тут недалеко, 25 десятин, так мы его весь за 90 пудов пшеницы сдаем, а пшеница у нас по 1 р. 20 к. пуд; стало быть, по 4 р. десятина обойдется, не больше.

— А богомольцы у вас в монастыре часто бывают?

— К нам в летнее время то и дело народ ходит, — с самодовольной улыбкой ответил Ваграм, — и не то чтобы армяне одни, а и курды, и татары, даром что магометане. Очень уважают наш монастырь. Татары нехорошо себя держат, а курды — те почтительны. Только курд уж непременно украдет что-нибудь в церкви, подсвечник там, посуду какую, платок, потому что обет такой дают, когда молятся, чтобы Бог сына дал или урожай хороший; а потом вдвое возвратить. Мы уж это знаем; случается, видишь, что крадет, а [533] промолчишь, будто и не видал. Знаем же, что после принесет. И ведь вот что замечательно: везде курды уважают наши древние монастыри; стало, надо думать, тоже прежде христианами были, — так по старой памяти осталось. Армяне же наши — те всегда с жертвами приходят. Этим только и живем. В прошлое воскресенье, — жаль, вот, вы не видали, — много их сюда собралось; 76 баранов одних зарезали, да 2 телка. Шкуры — нам, и мяса часть, а остальное варят, сами едят, бедным раздают; кто хочет, тот и берет. Обычай уж у них такой. Петухов особенно много носят, режут. В жертвах этих они всю силу и полагают, а молиться — мало молятся; сидят больше кругом церкви на травке или на камешках, ни обедни не слушают, ни молебна. Со старины уже это так водится.

— Ну, а зимой как здесь живете? — спросил я.

— Что ж зимою? Снега у нас на дворе мало бывает. Монастырь-то ведь наш как в ящике, скалы кругом, сами видите, высочайшие; совсем как на дне горшка живем. А вот дороги все заносит, месяцев по пяти проезду не бывает, с городом не сообщаемся, и богомольца, конечно, ни одного. Делаем на это время запасы побольше, баранины жертвенной насушим, муки ссыплем; вода у нас чудная в родниках и в ручье, зимою не замерзает; скотина, потом, своя есть. Так и пробавляемся; голодать не голодаем. Ведь у нас — не то, что у вас в России — наши монахи мясо едят в скоромные дни. А когда сена мало бывает, скотину свою отдаем на прокормление в деревни соседние, в Баш-Гарни и в другие. Крестьяне с радостью берут, потому что все очень уважают монастырь. Вот и прошлое лето дождей совсем не было, — вместо 37 скотин десять было трудно прокормить... Холодов, впрочем, у нас и по зимам особенных не бывает. Окон двойных никогда не вставляем. А только овощи не дозревают, и виноград тоже, — оттого и огородов не заводим. Вот орех грецкий у нас отлично растет, не вымерзает. Видите, вон, внизу у ручья, орехи большие, старые; их тут много больше было, да водою вымывает. Нынешнею весною целых десять деревьев разливом отмыло, унесло...

— Много ли у вас братии, отец Ваграм?

— Да какая у нас братия? Я, вот, настоятель, да у меня работников десять; послушники называются. А то еще поп один из деревни приезжает, помогает обедни служить; ему [534] часть доходов монастырских полагается, потому что в их деревне мало домов, жить ему там нечем...

Я опять навел Ваграма на тему о местных древностях, об истории монастыря.

Оказывается, подробного описания Кегарта не существует — есть только очень краткое, из которого почти ничего нельзя узнать.

— Просил я у отца архимандрита, что библиотекой заведует в Эчмиадзине, — чтобы собрал побольше сведений о нашем монастыре из святцев и из летописей разных, — у них ведь там в библиотеке много старинных рукописей, — обещал; не знаю только, сделает ли, — сообщил нам Ваграм.

— Католикосу следовало бы давно подумать об этом, — заметил я. — Бывает он у вас?

— Новый католикос еще не был; я ездил к нему, просил посетить нас; владыка обещал приехать. Теперь ему и приехать есть на чем: из Тифлиса купцы наши армянские коня ему прислали под верх, с убором дорогим, семьсот рублей стоит. Наши ведь архиереи — не то, что ваши, все верхом ездят, даром что католикосу 80 лет.

Фотографий этого замечательного монастыря тоже не оказалось, и отец Ваграм не мог даже сказать нам, у кого можно найти их в Тифлисе. В Эривани же нет их решительно нигде, как мы убедились на другой день.

— Англичане приезжали несколько раз, фотографий много поснимали с наших храмов пещерных, а чтобы наши снимали когда, — не помню. При мне никто не снимал, — уверял нас Ваграм.

Рассказав нам подробно историю св. Григория-Просветителя, св. Рипсимы и сорока дев, которую, впрочем, я уже хорошо знал раньше, отец Ваграм объяснил нам, что с того самого времени и даже еще раньше, со времен апостола Фаддея, христиане стали населять пещеры Гарни-Чайского ущелья и устраивать в них скромные пещерные церквочки, которые потом уже были переделаны в великолепные храмы, только что нами осмотренные.

— Вы заметили, должно быть, как ехали к нам, древний храм? На той стороне ущелья высоко на горе виден, вроде как Степан-Цминда во Мцхете, — объяснил нам Ваграм. — Так это тоже очень почитаемый храм в древности был, «Амена-Предич» называется, по-русски значит: «Все спасающий». Там великая святыня прежде хранилась: икона [535] Спасителя, вырезанная из дерева, по просьбе Матери Божьей, апостолом Иоанном Богословом. Ее потом в Эчмиадзин перенесли.

— А вы ходили смотреть Тахт-Трдат в Баш-Гарни? Пишут, — те, кто не знает, — будто крепость Баш-Гарни основал царь Трдат, но это не верно. Не Трдат основал Баш-Гарни, а царь Эрванд, который разграбил весь Иерусалим и Палестину, и сокровища огромные оттуда привез. До тридцати миллионов у него всего богатства было. Он их зарыл перед смертью в ущелье Баш-Гарни, — только никто не знает, в каком месте. Он и жил, и умер в нашем ущелье. И наверное известно, что никогда никто не находил и не вывозил отсюда его сокровищ. Стало быть, здесь должны быть огромные клады!

— Но это еще не такая старина! — продолжал через несколько минут наш хозяин, — а вот я в Нахичевани видел, так то, можно сказать, древность: отрыли три яруса строений в земле, одни над другими, — два ряда строений кирпичных, а третий, нижний, из камня, — а под ним, еще глубже, водопровод древний. Кроме того, там сколько находят стрел каменных, бронзовых ножей и украшений разных, бус каменных... Древнее Нахичевани, надо полагать, и на свете нет места. Ноева же гробница там! — с убеждением закончил настоятель.

====______====

День быль постный, и отец Ваграм угостил нас довольно скромным ужином: творогом, яйцами и огурцами, не считая, разумеется, неизбежных ловашей. Нас неудержимо клонил сон после утомительного путешествия, и мы с Степаном Ивановичем с невыразимым наслаждением растянулись на диванах его кунацкой.

Жену же мою пригласила к себе в соседнюю с нами комнату экономка настоятеля, особа очень почтенных размеров и уже довольно почтенных лет, которую сам Ваграм называл «сродницей», и которая все время услуживала нам за чаем и ужином. В комнате ее стояли рядом две кровати; на одну из них она уложила мою жену.

В семь часов утра, напившись чаю, мы хотели еще раз осмотреть эти единственные в своем роде сооружения древности и полюбоваться оригинальною картиною пустынного ущелья.

Пространствовали опять по всем уголкам дивных пещерных храмов, подавленные их величием, полные изумления перед их красотою и стройностью, и опять забрались на уступы [536] скалы выше каменных крыш и крестов монастыря. Чудное утро сияло кругом, чудным воздухом дышала грудь. Солнце озолотило верхи острых скал, громады которых поднимались как живые великаны по ту сторону ручья, зажгло веселые огни в позолоченной листве старых орехов, брызнуло яркими полосками красок по бурым, черным и красным коровам, тихо бродившим в насквозь прохваченной лучами солнца сочной траве, засверкало миллионами мелькающих искр в пенящихся струях ручья, что еще громче и веселее гудел на дне ущелья свою утреннюю песенку, проворно пробираясь среди каменных осыпей. Подзадоренные им, посвистывали в кустах дикие курочки, стрекотали, суетливо перелетая с ветки на ветку, добычливые сороки.

А сторона, где мы стояли, все эти черные башни и стены, все эти черные скалы и черные зияющие пещеры, еще пребывали в тенях ночи, и своим суровым траурным видом еще живее переносили воображение в те темные века вражды, борьбы и страданий, которые когда-то создали эти подземные убежища и дали им их глубокий нравственный смысл.

Да, целая долгая эпоха истории, полная изумительной стойкости, изумительного самоотвержения, изумительной веры, вообще изумительного подъема духа человеческого в области идеала, олицетворялась и как бы окристаллизовалась навсегда в этих могучих и смелых созданиях былых веков, сумевших обратить в небесные жилища своей наивной фантазии даже слепую утробу каменных скал. Ни с чем несравнимое художественное наслаждение и ни с чем несравнимое научное поучение — увидеть своими глазами, уразуметь своею мыслью такое осязательное воплощение далеких средних веков, говорящее вашему уму и сердцу, рисующее вашему представлению гораздо более меткими чертами и гораздо более яркими красками, чем может изобразить самое обстоятельное книжное описание, глубокую сокровенную суть души народной, воздвигнувшей ей когда-то эти несокрушимые каменные памятники своих бесплотных надежд и верований.

Колоссальный труд и страстное вдохновение, потраченные на их изумительную работу, — могут служить некоторою маркою того, как много отдавал средневековой человек делу своей веры. Ради нее он безропотно нес всякую тягость, всякое страдание. В грубые, жестокие времена взаимного отчуждения и ненависти, когда, по выражению философа, «человек был волком для человека», религия оставалась, быть может, [537] единственною нитью, поддерживавшею человечность в человеке путем почитания божества, — идеала человечества; в этом смысле религия была зачатком будущей гуманности, еще не успевшей раскрыть себя, и потому всякий просвещенный человек, хотя бы он относился отрицательно к религии по убеждению своему, должен из чувства справедливости признать ее святое и плодотворное значение в истории воспитания человечества по пути добра и правды.

Для меня лично от оригинальных и характерных образчиков древности всегда веет какою-то особенно трогательной, несколько меланхолической поэзией, и я уезжал из чудного ущелья Кегарта, полного грозных красок природы и поэтических скорбных теней истории, — взволнованный до глубины души самыми разнообразными впечатлениями, в радостном сознании, что действительно увидел нечто такое, подобного чему не видел еще нигде...

====______====

Только что мы выбрались с немалым трудом из глубокой, отовсюду закрытой котловины Кегарта, как навстречу нам попался, в виде живой иллюстрации к рассказам отца Ваграка, туземный всадник с привязанным за ноги к седлу живым бараном. Он спускался в монастырь к завтрашнему празднику и вез поэтому с собою неизбежную «жертву», свято наполняя древний обычай Азии, соблюдавшийся еще Авраамом и Ноем. За всадником шла пешком хорошенькая, по праздничному разодетая, молодая армянка с спутником-мужчиною. Это был, как оказалось, авангард целой толпы богомольцев, двигавшихся в разных местах по дороге, кто пешком, кто верхом.

Нас особенно заняла другая молодая армянка, ехавшая верхом по-мужски, с тяжелою черною косою, падавшею до самого седла; длинная арба, запряженная двумя парами быков, скрипела позади нее, набитая, как огурец семенами, молодыми и старыми армянками, детишками и узлами. Целая груда разноцветных одежд была, кроме того, навьючена на крошечного ишака, которого гнал хворостиною вместе с кучкою телят и бычков, назначенных в «жертву» монастырю, старик-армянин. Завтра было воскресенье, а армяне особенно любят вечерние службы, почему и собираются всегда в монастырь накануне праздников.

====______====

Мы проехали мимо очень живописной деревни Ворча-Перт, [538] что значит по-армянски: «крепость, дающая жизнь», то есть, вероятно, безопасность. Она принадлежала раньше монастырю Кегарту и тоже очень большой древности. Деревня рассыпана по крутым холмам и населена наполовину армянами, наполовину татарами. На одном из холмов хорошенький садик с усадьбою богатого местного помещика Курганова, а у подножия холма — его же большой фруктовый сад. В обрывистой скале над деревнею чернеют двери и окна пещер, и около них пониже — следы крепостных стен. Здесь был тоже монастырь или скит, зависимый от Кегарта, в те далекие времена, когда и все ущелье Гарни-Чая усеяно было христианскими храмами, монастырями и пещерами иноков. В пещерах Ворча-Перта еще видны маленькие алтарики и следы монашеского жилья.

А по дороге мы все продолжаем встречать караваны богомольцев. Тянутся арбы, полные разряженных женщин и детей, едут верховые, бредут пешие, гонят в монастырь овец, телят, буйволят, назначенных в жертву.

На полях попадаются кое-где работающие крестьяне. Кто пашет, кто выбирает камни из почвы. На некоторые поля, под посев «юнжи», по-нашему люцерны, вывезена зола для удобрения. Нельзя не позавидовать здешнему климату, позволяющему земледельцу производить полевые работы до глубокой зимы, хотя он, с другой стороны, по милости своей неблагодарной почвы, вынужден нести много лишнего труда, выбирая с большими усилиями и большою тратою времени бесчисленные камни, которыми начинено его поле, как пирог фаршем, и проводя в это сухое, каменистое поле воду ключей иногда из порядочной дали.

Недалеко от Ворча-Перта нас поразила довольно странная процессия, весьма, однако, характерная для местных нравов. На арбе, окруженной взволнованною толпою мужчин и женщин, провезли что-то тщательно укутанное в белые покрывала. По расспросам оказалось, что в соседней татарской деревне Теджин-Абаде, видной нам с дороги, какой-то крово-мститель убил выстрелом в окно приехавшего туда на мельницу с возом пшеницы жителя Ворча-Перта; возмущенные земляки убитого явились за его телом в Теджин-Абад и теперь везли его домой хоронить, шумно обсуждая друг с другом, как бы отомстить теджинцам за это убийство.

Евг. Марков.

Текст воспроизведен по изданию: Русская Армения. Зимнее путешествие по горам Кавказа // Вестник Европы, № 6. 1901

© текст - Марков Е. 1901
© сетевая версия - Thietmar. 2009
© OCR - A-U-L. www.a-u-l.narod.ru. 2009 
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Вестник Европы. 1901