Обсуждение:Башинджагян Левон Геворкович
О Левоне Геворковиче Башинджагяне в рассказе Георгия Жжёнова, находившегося в одной камере с ним в течение нескольких часов перед этапированием, "Я ПОСЛАЛ ТЕБЕ ЧЁРНУЮ РОЗУ..." - полный текст рассказа здесь: http://www.belousenko.com/books/zhzhenov/zhzhenov_black_rose.htm
"... В эти предутренние часы я услышал незнакомые стихи, врезавшиеся в память намертво, на всю жизнь... Настолько они были созвучны настроению той прощальной ночи в "Крестах".
Прекрасные стихи об узнике, потерявшем ощущение времени, о жажде жизни, о тщеславии надежд... Стихи поразили меня. Услышав однажды, я запомнил их слово в слово на всю жизнь. Цветистая восточная вязь стихотворных строк не смогла смягчить отчаяния автора, понимавшего, что впереди мрак, бездна.. Стихи кричали!
Рожденные за решеткой, они рвались на волю к жизни! К признанию. Стихи не умирают — не должны умирать! Они как эстафета передаются от поколения поколению. Стихи — продолжение жизни автора. Вечная о нем память! Они должны, обязаны жить! Умирают поэты — поэзия вечна!
Не ковры тавризские, шелковые
В кованом томятся сундуке —
Дни мои бесценные, пунцовые,
Вечера цветные на замке.
Ткали зря в предсвадебной
тревоге
Те ковры рабыни при свечах,
Джан! По ним твои тоскуют ноги
На холодных, звонких кирпичах.
Ин-ша Аллах!.. Игре судьбы
конца нет!
Минет срок, и верная рука,
Хной мерцая, бережно достанет
Пленные ковры из сундука.
Лягут вновь они под ноги милой,
Зацветут, заплещутся в лучах —
Только ты б их, Джан,
не разлюбила
До тех пор, о Джан!..
Не истомила
Легких ног на звонких кирпичах.
Мне кажется, что я и сейчас еще слышу низкий, печальный голос автора, неторопливо и ритмично роняющего в тишину камеры проникновенные слова.
Как всякий художник, он не мог не чувствовать что рождение его стихов произошло. Они нашли свою первую аудиторию. И какой бы трагичной ни была дальнейшая судьба автора — я верю, что это был момент его творческого счастья! И не такая уж беда, что премьера состоялась не в Колонном зале Дома Союзов, не в Доме литераторов, а в одиночной камере тюрьмы (зато стихи слушали стоя и при переаншлаге!).
На башнях циферблат
с скрещенными мечами,
На площадях прозрачные круги,
Где время, легшее послушно
вдоль дуги.
Рассечено бегущими лучами.
На дне глубоком праздничных
витрин,
На розовых руках сияющие
ларцы,
В которых Хронос — древний
исполин
Дражайшей змейкою сумел
лукаво сжаться...
О, сонмы башенных, стенных,
ручных часов —
Искусного ума бессмертные
творенья,
Услышу ли когда шум ваших
голосов?..
И поступь мерную. Журчанье
вечных строф
Волшебного стихотворения,
Услышу ли когда я ваш отрадный
зов?!
Когда в мою нору, подобно
землеройке,
Ночь снова вроется и страх велит
лечь спать,
И я лежу, лежу, закрыв глаза
на койке.
Часы, мне кажется, вдруг
убегают вспять.
Иль, может быть, стоят? Иль
громоздятся грудой?
Но им окончен счет! И времени
река,
Смывая памяти крутые берега,
Вдруг разливается огромною
запрудой...
И в черном озере всё вмиг
погребено,
Мир сгинул — шелеста змеиного
бесследней.
И камнем хочется мне кинуться
на дно,
Чтоб время вновь найти, хотя бы
в миг последний!.
О, сонмы башенных, стенных,
ручных часов —
Искусного ума бессмертные
творенья,
Услышу ли когда шум ваших
голосов?..
И поступь мерную. Журчанье
вечных строф
Волшебного стихотворения,
Услышу ли когда я ваш отрадный
зов?!
С автором я знаком не был. Никогда в жизни его не видел, хотя он и находился всю ночь в нескольких метрах за моей спиной (повернуться физически было невозможно). А рано утром шустрые "воронки" вмиг растащили всех нас в разные стороны.
Фамилия автора Башин-Джагян. Он ученый. Языковед. Один из сподвижников академика Марра. Профессиональным поэтом себя никогда не считал, хотя и печатался в журнале "Нива", еще в дооктябрьские времена.
Это всё, что мне известно об этом незаурядном человеке — поэте и ученом.
В чем он обвинялся, сколько лет срока получил, отбыл ли его и какова его дальнейшая судьба, мне неизвестно. Больше я о нем ничего не слышал.
Иллюзий на то, что он жив, не питаю. Башин-Джагян был значительно старше меня. Я в 1915 году только родился, а он уже печатался в "Ниве" как поэт!..
Пятьдесят с лишним лет я ждал и надеялся, что имя его так или иначе мне встретится. Откликнется же кто-нибудь из сорока человек, кто августовской ночью Тридцать Девятого в вонючей камере ленинградских "Крестов" вместе со мной был слушателем прекрасного концерта! Не все же погибли в заключении? Наверняка кто-то дожил и до наших дней!
Я понимаю — не все интересуются поэзией... Для многих она сложна, утомительна, непонятна... Многие к ней просто равнодушны. Были в камере и такие... Но были и другие — интеллигенция! Люди, близкие литературе, искусству, люди науки, педагоги. Неужели та ночь не оставила в их душах никакого следа? Вряд ли. Тут другое... Я был одним из самых молодых в камере, а сейчас мне уже восемьдесят! Так что ничего нет удивительного, что никто за эти годы не откликнулся какой-либо весточкой.
Люди гулаговской судьбы не живут до ста лет. Бывают, конечно, исключения — Олег Васильевич Волков, например! (Дай Бог ему доброго здоровья еще на много лет!)*
Я решил не испытывать судьбу, не ждать, когда обо мне начнут говорить "долгожитель", а выполнить свой человеческий долг. Пока я здоров, пока стихи Башин-Джагяна в памяти, я передаю их как эстафету читателям. Те из них, кому эти стихи придутся по душе, пустят их как почтового голубя дальше, в жизнь! И если этим запискам суждено быть опубликованными, я сочту свою нравственную миссию в отношении поэта выполненной.
Стихи не должны умирать!"
