Обсуждение:Башинджагян Левон Геворкович

О Левоне Геворковиче Башинджагяне в рассказе Георгия Жжёнова, находившегося в одной камере с ним в течение нескольких часов перед этапированием, "Я ПОСЛАЛ ТЕБЕ ЧЁРНУЮ РОЗУ..." - полный текст рассказа здесь: http://www.belousenko.com/books/zhzhenov/zhzhenov_black_rose.htm

"... В эти предутренние часы я услышал незнакомые стихи, врезавшиеся в память намертво, на всю жизнь... Настолько они были созвучны настроению той прощальной ночи в "Крестах".

     Прекрасные стихи об узнике, потерявшем ощущение времени, о жажде жизни, о тщеславии надежд... 
     Стихи поразили меня. Услышав однажды, я запомнил их слово в слово на всю жизнь. 
     Цветистая восточная вязь стихотворных строк не смогла смягчить отчаяния автора, понимавшего, что впереди мрак, бездна .. Стихи кричали! 
     Рожденные за решеткой, они рвались на волю к жизни! К признанию. Стихи не умирают — не должны умирать! Они как эстафета передаются от поколения поколению. Стихи — продолжение жизни автора. Вечная о нем память! Они должны, обязаны жить! Умирают поэты — поэзия вечна!

         Не ковры тавризские, шелковые
         В кованом томятся сундуке —
         Дни мои бесценные, пунцовые,
         Вечера цветные на замке.

         Ткали зря в предсвадебной
                                  тревоге
         Те ковры рабыни при свечах,
         Джан! По ним твои тоскуют ноги
         На холодных, звонких кирпичах.

         Ин-ша Аллах!.. Игре судьбы
                                  конца нет!
         Минет срок, и верная рука,
         Хной мерцая, бережно достанет
         Пленные ковры из сундука.

         Лягут вновь они под ноги милой,
         Зацветут, заплещутся в лучах —
         Только ты б их, Джан,
                              не разлюбила
         До тех пор, о Джан!..
                             Не истомила
         Легких ног на звонких кирпичах.
     Мне кажется, что я и сейчас еще слышу низкий, печальный голос автора, неторопливо и ритмично роняющего в тишину камеры проникновенные слова. 
     Как всякий художник, он не мог не чувствовать что рождение его стихов произошло. Они нашли свою первую аудиторию. И какой бы трагичной ни была дальнейшая судьба автора — я верю, что это был момент его творческого счастья! И не такая уж беда, что премьера состоялась не в Колонном зале Дома Союзов, не в Доме литераторов, а в одиночной камере тюрьмы (зато стихи слушали стоя и при переаншлаге!).

         На башнях циферблат
                        с скрещенными мечами,
         На площадях прозрачные круги,
         Где время, легшее послушно
                                  вдоль дуги.
         Рассечено бегущими лучами.
         На дне глубоком праздничных
                                   витрин,
         На розовых руках сияющие
                                 ларцы,
         В которых Хронос — древний
                                         исполин 
         Дражайшей змейкою сумел
                               лукаво сжаться...
         О, сонмы башенных, стенных,
                                  ручных часов —
         Искусного ума бессмертные
                                  творенья,
         Услышу ли когда шум ваших
                                  голосов?..
         И поступь мерную. Журчанье
                                   вечных строф
         Волшебного стихотворения,
         Услышу ли когда я ваш отрадный
                                       зов?!

         Когда в мою нору, подобно
                                 землеройке,
         Ночь снова вроется и страх велит
                                         лечь спать,
         И я лежу, лежу, закрыв глаза
                                      на койке.
         Часы, мне кажется, вдруг
                                 убегают вспять.
         Иль, может быть, стоят? Иль
                                   громоздятся грудой?
         Но им окончен счет! И времени
                                      река,
         Смывая памяти крутые берега,

         Вдруг разливается огромною
                                   запрудой...
         И в черном озере всё вмиг
                                  погребено,
         Мир сгинул — шелеста змеиного
                                           бесследней.
         И камнем хочется мне кинуться
                                      на дно,
         Чтоб время вновь найти, хотя бы
                                       в миг последний!.

         О, сонмы башенных, стенных,
                                   ручных часов —
         Искусного ума бессмертные
                                  творенья,
         Услышу ли когда шум ваших
                                  голосов?.. 
         И поступь мерную. Журчанье
                                   вечных строф
         Волшебного стихотворения,
         Услышу ли когда я ваш отрадный
                                        зов?!
     С автором я знаком не был. Никогда в жизни его не видел, хотя он и находился всю ночь в нескольких метрах за моей спиной (повернуться физически было невозможно). А рано утром шустрые "воронки" вмиг растащили всех нас в разные стороны. 
     Фамилия автора Башин-Джагян. Он ученый. Языковед. Один из сподвижников академика Мара. Профессиональным поэтом себя никогда не считал, хотя и печатался в журнале "Нива", еще в дооктябрьские времена. 
     Это всё, что мне известно об этом незаурядном человеке — поэте и ученом. 
     В чем он обвинялся, сколько лет срока получил, отбыл ли его и какова его дальнейшая судьба, мне неизвестно. Больше я о нем ничего не слышал. 
     Иллюзий на то, что он жив, не питаю. Башин-Джагян был значительно старше меня. Я в 1915 году только родился, а он уже печатался в "Ниве" как поэт!.. 
     Пятьдесят с лишним лет я ждал и надеялся, что имя его так или иначе мне встретится. Откликнется же кто-нибудь из сорока человек, кто августовской ночью Тридцать Девятого в вонючей камере ленинградских "Крестов" вместе со мной был слушателем прекрасного концерта! Не все же погибли в заключении? Наверняка кто-то дожил и до наших дней! 
     Я понимаю — не все интересуются поэзией... Для многих она сложна, утомительна, непонятна... Многие к ней просто равнодушны. Были в камере и такие... Но были и другие — интеллигенция! Люди, близкие литературе, искусству, люди науки, педагоги. Неужели та ночь не оставила в их душах никакого следа? Вряд ли. Тут другое... Я был одним из самых молодых в камере, а сейчас мне уже восемьдесят! Так что ничего нет удивительного, что никто за эти годы не откликнулся какой-либо весточкой. 
     Люди гулаговской судьбы не живут до ста лет. Бывают, конечно, исключения — Олег Васильевич Волков, например! (Дай Бог ему доброго здоровья еще на много лет!)* 
     Я решил не испытывать судьбу, не ждать, когда обо мне начнут говорить "долгожитель", а выполнить свой человеческий долг. Пока я здоров, пока стихи Башин-Джагяна в памяти, я передаю их как эстафету читателям. Те из них, кому эти стихи придутся по душе, пустят их как почтового голубя дальше, в жизнь! И если этим запискам суждено быть опубликованными, я сочту свою нравственную миссию в отношении поэта выполненной. 
     Стихи не должны умирать!"