Лисициан Рубен Павлович/«Украденная сказка»

Рубен Лисициан

Украденная сказка //Журнал “Музыка и время” №11 2005 год

Наверное, самое дорогое для человека, это воспоминание о детстве, о том сказочном придуманном мире, о котором мечталось в ту сладкую беззаботную пору. И грустно было чувствовать, как постепенно этот мир уходит, всё становится другим. Детство кончилось, но никогда, до самой смерти не забыть этого волшебного времени.

“Волшебная флейта” – одно из самых дивных произведений, созданных гением Моцарта, в год своей смерти вернувшегося в своё детство.

Постановка оперы в Большом театре – это издевательство над дорогим для нас миром, это отнятая у детей сказка. Постановка невыразимо скучная, убогая, грязная, воплотившая в себе, по меньшей мере, нездоровые идеи сексуально озабоченного английского режиссёра Грэма Вика. Живя в наше сложное время, постоянно борясь с действительностью, не хочется всё это же видеть на сцене. Вздыбленный грязный асфальт, бесцветная современная одежда, старые автомобили со свалки. Оборванка и нищенка Памина, бомж Папагено, живущий в багажнике, в омерзительно грязных тренировочных штанах, слизывающий какую-то липкую пакость со своих грязных рук, новая русская Царица ночи, богато одетая, владелица, почему-то, старого дешёвого автомобиля. Похотливый клоун-гинеколог Моностатос, профессиональный бродяга Тамино, в видавших виды джинсах, стащивший где-то красивую флейту, на которой хоть чуть-чуть отдыхает глаз. Папагена, девушка, с явными, разумеется, по воле режиссера, сексуальными отклонениями эксгибиционистского плана, которую так и тянет заниматься любовью на крыше всё того же злополучного авто. Костюм фрачного покроя, по неведомым нам, смертным, новаторским ассоциациям режиссера, чудесным образом рождается из одежд египетского верховного жреца Зарастро. На предельной высоте, подвешенные, как паяцы, двое рядовых жрецов, издающие от страха сорваться вниз жалкие звуки, вместо пения, три мальчика певца-комара, обладающие на редкость тихими голосами, феи-путаны, то ли из районного отделения милиции, то ли из больницы, то ли из салона для новобрачных, постоянно показывающие свои прелести при помощи спецэффектов и без таковых, прячущие реквизит в интимных местах и достающие их, по воле английского режиссера, в открытую, на глазах у публики, скрывали свой стыд улыбкой. Ну, должна же быть разница между Большим театром и дешёвым варьете при публичном доме. И, наконец, английский дирижер-холерик Стюарт Бэтфорд с вермишелевыми руками, шустро, словно мальчик, выбежавший на поклоны, и, в бешеном темпе продирижировавший очень грустную арию Памины. Остальные исполнители, которых можно назвать врачебным составом, из-за их белых халатов и другие, оставленные режиссером без внимания, не выделялись. Удручающие декорации, отличающиеся своим неэстетичным видом, приспособления для загара, три утенка, для игры в песочнице, грязная стена времен объединения Германии – сколько бреда в одном спектакле! Уфф!!!

Коснусь второго состава исполнителей, будучи именно на этой премьере. Вдвойне обидно, когда в спектакле участвует первоклассные певцы. Аглатова – Памина, певица необычайной одарённости, с удивительно красивым голосом, даже богатейшие данные которой не смогли спасти убитую дирижером арию. Шулаков – Тамино, чудный лирический тенор, прекрасно чувствующий немецкую манеру пения, не всегда, однако, мог ее стилистически воспроизвести.

Превосходный баритон Беш – Папагено, нашёл свои собственные краски, которых, к счастью, не коснулась рука режиссёра. Прелестная, удивительно женственная певица Людько – первая дама, загубленная роль которой была принесена в жертву неизвестно кому, даже, несмотря на её тонкое понимание моцартовского стиля. Высокопрофессиональный певец и актёр Москальков – Оратор, с блеском произносивший оригинальную немецкую разговорную речь, не смог в полной мере перенести свое умение на немецкий певческий язык, что сразу же отразилось на стиле. Жаль, что его актерские способности совершенно не были использованы режиссером. Лынковскому – Зарастро, красивому, и фактурному, с хорошим голосом, петь эту партию не следовало – партия эта написана для очень низкого баса, каковым он не является.

Отрадным явлением могут быть названы лишь некоторые фрагменты работы художника Пола Брауна. Рядом со мною сидел ребёнок, всё спрашивал у папы с мамой, когда же начнётся сказка, весь извёлся, извертелся и вынудил родителей покинуть зал в конце первого акта. Весьма показательно – дети со сказок не уходят. Да, на Западе на многих спектаклях проводятся эксперименты, но почему нужно брать пример с дурного, почему наша публика должна смотреть на классические произведения мутным взглядом извращённых или просто обнаглевших режиссеров? Ведь есть современные произведения экспериментируйте! Я лично хочу видеть на сцене не ремонт дорог и не грязную яичницу для Гаргантюа, я хочу хоть несколько часов наслаждаться моцартовским шедевром, а не воплощением больного воображения дилетантов. Бесит то, что за это они ещё получают большие деньги, на это тратятся огромные средства для оснащения, уходит труд целых цехов, а наши превосходные артисты гробят свои голоса в ненормальных позах, как рабы выполняют все указания своего хозяина и за всё это унижение получают такие гроши, что слезы душат от обиды за наших артистов, которые ещё и должны радоваться, что они заняты.

Подобные режиссеры могут принести вред не только взрослым – мы это переживём, это вред детям, целому поколению, которых лишают мечты, предлагая взамен пошлость. Я далёк от ханжества, можно также принять и современное прочтение классики, но существуют этические границы, которые призваны защищать нас от шокирующих прочтений заезжих и отечественных экспериментаторов. Можно, конечно, нарисовать ослиные уши “Джоконде”, оторвать руку “Мыслителю”, переделать под частушки “Пророка”. Ни Леонардо, ни Родену, ни Пушкину мы вреда не причиним. Мы украдём кусочек прекрасного у себя, мы украдём кусочек детства у детей. Искусство хрупко, но, если оно разобьётся, то рухнет мир.