Мифология и любовь художника //Александр Боровский

Александр Боровский

МИФОЛОГИЯ И ЛЮБОВЬ ХУДОЖНИКА

Легендарная фигура питерского андерграунда, Армен Аветисян в полной мере испытал жесткий прессинг советской жизни со всеми вытекающими отсюда последствиями (а их в его судьбе неофициального художника был полный набор - вплоть до ареста и "Крестов"). Впрочем, и у постсоветской жизни оказались не менее брутальные вытекающие последствия (теперь уже скорее экономического плана), вполне способные изменить характер - разъединить, поссорить, заставить завидовать и ненавидеть. Так вот, все эти обстоятельства не только не сломали Армена - на сантиметр не сдвинули. Да и не могло быть иначе - куда ему суетиться. Слишком глубоки его корни и в персонологическом, и в творческом планах. Собственно, эти планы взаимосвязаны. Армен опирается на древнюю традицию армянской миниатюры. А это не только способ репрезентации - специфическая трактовка формы в ее условности и наглядности, колоризм - золото, глубокие пурпурные и коричневые тона и пр. Это и способ мышления - сочетание изощренности и предельной наивности. Древняя метафорика и простодушная наглядность. Так миниатюрист, иллюстрируя сцену "Отречение Петра", рисует наинагляднейшего петуха. Или подпускает в маргиналиях никогда не виденного, но известного понаслышке и самостоятельно довоображенного крокодила.

Думаю, подобный тип мышления свойствен и Армену. Древние архетипы оживают благодаря естественным (а не игровым, так сказать, орудийным, используемым в качестве средства, как это часто бывает в современном искусстве) простодушию, открытости, наивности, впрямую идущим от персонологических качеств личности художника (на языке психоанализа персонология - подход к личности не как набору психологических абстракций, а как органическому психическому целому). Собственно, метаморфозы, на которых настаивает художник, и есть оживление, активизация этих архетипов. Палитра становится пюпитром с нотами, обращается в женское лицо, затем - в птицу. Тряпка на мольберте оборачивается павлиньим пером, затем набухает объемом, как капля (слеза?). Даже избитые метафоры, стершиеся от многолетнего употребления (например, женственная, текучая линия, или линия, способная "расцвести") у Армена работают. Он буквализует их, берет впрямую (линия действительно у него оборачивается изгибом женского бедра или буквально раскрывается цветком), видимо, не задумываясь об исчерпанности тропа (любого вида иносказания). И - получается. В чем дело? Думаю, в великолепном неведении (неверии?) прецедентов, безразличии к правилам игры текущего искусства, насквозь проникнутого саморефлексией и боязнью простых решений. Армен же не скрывает архаических истоков - стилизуя форму и колорит, непосредственно используя средневековые мотивы, а то и попросту вводя изображение художника в образе писца и миниатюриста. Не боится признаться в любви к Пикассо времен античного цикла и к Матиссу. Что ему бояться - все переработает его природная витальная сила. И будешь внимать, как райской птице, попугаю, последовательно помещенному в домашнюю кухонную банку и затем в золоченую клетку. И без всякой иронии посочувствуешь старому модернистскому демиургическому мифу о всевластии художника, способного связать линией воедино мужчину и женщину, да так, что им вовек не расстаться. И растревожишься какой-то особой сомнабулической самопогруженностью арменовских обнаженных (здесь, особенно по отношению к серии "Сафо", отмечу в качестве, может быть, не осознанных самим автором истоков влияния серийной эротичности поп-арта). Никуда, как говорится, не денешься. Таково притяжение Армена. Хорошо, что есть такой вот мир, самостоятельный и цельный. Устойчивый и устоявший.